Блёза Паскаля. К пространству музея? Нет, туда, к амбару, бежать, минуя все преграды.
Там, под цветущей черемухой, я нашел скамейку. Амбар – давно уже приспособленный для театральных спектаклей и концертов – за спиной. Вид на долину, на монастырский комплекс; капеллу и голубиную башню видно не было. Майская листва скрывала от меня все постройки, как и сто с лишним ступеней на обрыве, сплошная природа перед глазами. Так и было задумано. Я глядел попеременно на нежно-белые гроздья черемухи, которые прямо над моей головой туда и сюда, вверх и вниз колыхал майский полуденный ветер, и выше, где шпиль этой природной пагоды взмывал в небо. Время аудиенции. Надо тихо ждать. И пора наступит.
Правда, друг: в прошедшем столетии уже был конец света, много раз уже случался конец света. И вообще, сколько существует человечество, мир то и дело подходит к своему концу.
Ну да хватит, довольно этих концов света, и прочих тоже. Вернемся к одному из моих главных слов – к «воображению». Сейчас я заменю это слово другим: «видимость». Исключительно многозначное слово в немецком языке, и в положительном значении, и особенно в отрицательном. Для меня же речь идет об одном-единственном отрицательном, о том – вот, послушай – особенном – слушать меня! – жизненно важном, дополнительном смысле слова «видимость», о видимости как дополнении. Другими словами: «свет»? «блеск»? «мерцание»? «ореол»? «нимб»? небесное? земное? Для меня это серьезно, друг, будь и ты серьезен, насколько ты теперь серьезен – именно ты, как раз ты. Ибо обе наши серьезности должны сложиться в рассуждение о дополнительной видимости. Итак: видимость, это такая видимость, которая – я именно такую имею в виду, – никаким другим словом не заменишь. Видимость не есть воображаемое, и она не вызывается силой воображения, не возникает из ничего. Видимость, она сама в себе, она сама по себе материя, материал, первоматериал, материал всех материалов. И материя видимости не поддается изучению ни одной из наук, не измеряется ни в длину, ни в ширину, ни в высоту, ни в объеме, ни математикой, самой ясной из наук и самой ложной – при этом моей, моей первой… Да, исследовать то, что должно быть исследовано, а то, что не поддается исследованию, молча чтить. Видимость – тайна прекрасного? – Вот не надо сейчас о «прекрасном»! Прочь это слово, и покончим с прекрасным, в кавычках или без них. Не прекрасное есть начало ужасного, но поиск прекрасного, высматривание и выслушивание, вожделение прекрасного, желание им обладать. Самая ложная потребность – потребность в прекрасном! Все горе мира проистекает из того, что люди не в состоянии забыть эти небылицы о прекрасном. Все эти бесплодные, иссушенные пустыни прекрасного. И напротив: источники, ручьи, потоки и моря видимости, иллюзорности! Тихий океан иллюзорности. Без иллюзорности, видимости – только я и мое ничто. Видимость, жизнь. Мы взошли на борт. Nous sommes embarqués! Но разве ты не лез вон из кожи еще в детском саду здесь, в Пор-Руаяль, чтобы стать «ничем», «моим ничем» или «слабым»? Вспомни-ка: «Когда я записываю мою мысль, она порой ускользает от меня, но это напоминает мне о моей слабости, о которой я постоянно забываю, и в этом-то и есть мое учение – в моей забытой мысли, ибо для меня речь идет о том, чтобы знать мое Ничто». Эй, гляди-ка: белое облако на горизонте, как на полотнах Пуссена, на таких облаках возлежит бог-отец, созидая парадиз. А на горизонте напротив – череда других майских облаков, белее белого, огромное небесное поле, изборожденное тонкими полосами, как будто только что вспаханное. Пашут ли еще в деревне, на лошадях, на быках, на тракторах? Пашут, пашут.
Сложилось так, что в Пор-Руаяль-де-Шан я пересекся со вторым посетителем, вот уж кого я здесь никак не ожидал встретить. Как иногда объявления на вокзале, конечно тише и более лично, внезапно долетел до меня, то ли со стороны, то ли сверху, незнакомый голос, который, опять же в отличие от вокзального громкоговорителя, задал вопрос: «Можно мне присесть к вам?» Я поднял глаза и обнаружил подле меня перед скамейкой, совсем рядом, знакомый образ, такой тихий, как будто он стоял тут уже давно. Он отошел на шаг назад, так что я смог его разглядеть и наконец узнал.
Он был из моих краев, не то чтобы из близкого соседства, он жил в паре переулков от меня. Тем не менее я часто видел его, как правило издалека, всякий раз, когда он по вечерам выходил из вокзала и шел к своему дому или квартире, я же на террасе «Трех вокзалов» завершал свой день, один или в компании. Как будто никого и ничего не видя вокруг, он пробирался прямо через площадь, и я каждый раз думал: «Еще один вельможа». От хозяина бара, который знал всех жителей квартала, я узнал, что он был судьей в версальском трибунале, да еще по уголовным делам, правда, скорее, по небольшим. Прежде его должность звалась «судья, рассматривающий дела суммарного производства», или «полицейский судья». Случалось, пути наши пересекались, вернее, я намеренно попадался на его пути, так, чтобы он наткнулся на меня на одно мгновение, неминуемо вынужден был меня заметить и непременно задавал себе мимолетный вопрос: «Что этому надо?», как мой брат, когда я в сотый раз, а позади меня – мать, вставал у него на пути, отмахивался от меня с презрительной фразой: «Чего тебе надо?»
Разумеется: тот, кто теперь подсел ко мне на скамейку под цветущей черемухой, был тот самый человек, которому я в нашем предместье то и дело пытался дать пинка. Он был весьма удивлен, встретив меня в уединении Пор-Руаяль-де-Шан, я, впрочем, изумлен был не меньше. Я удивлялся и радовался, и он тоже.
После этого говорил один только он. Он приехал на велосипеде, он каждые выходные сюда приезжает, поездка на один день туда и обратно. Из-за непривычного наряда я его и не узнал сначала, его спортивного, уже прилично изношенного наряда, с велосипедной прищепкой, забытой на штанине. Судью особенно привлекала кирпичная крыша амбара в Пор-Руаяль, он не мог насмотреться на ее желто-оранжевое мерцание, ребенком он часами торчал на краю огромного кирпичного рва, и вот теперь он такими же восхищенными детскими глазами, какими любовался глубиной рва, глядел в высоту, на кирпичную крышу в Пор-Руаяль. Для пенсии он уже приобрел маленький домик в Бюлойе, соседней деревне, окна верхнего этажа выходят на запад, из них открывается вид на амбарную
