Мы были окружены таким тесным кольцом, что трудно было к нам добраться. Король, не получая известий от жены и лишенный возможности дать ей весточку о себе, сильно тосковал; совершенно неожиданно десятого октября — я это хорошо помню — ночью мы увидели пробиравшегося к нам татарина, оказавшегося переодетым послом из Львова, привезшим письма для короля, рискуя своей жизнью.
Это был некий Дронжевский, бывший долгое время в плену у татар и турок и научившийся их языку, обычаям, молитвам, обрядам омовения; лицо его сильно загорело, и по наружности он стал до того похожим на дикаря, что его все принимали за настоящего татарина.
Его любимым удовольствием было вводить в обман турок и татар, перехитрив их.
Он добровольно предложил свои услуги, подвергая свою жизнь опасности, так как, в случае подозрения, его бы обыскали и нашли бы при нем письма, спрятанные под подкладкой фуражки, зашитые в одежде… даже в сапогах…
Король, узнав о том, что Дронжевский прибыл из Львова, выбежал к нему навстречу и от радости чуть ли не расцеловал его. Сняв с него одежду, мы начали ее распарывать и нашли помятые, промокшие, испачканные бумаги, из которых король узнал, что Радзивилл, гетман литовский прибыл во Львов с десятитысячным литовским войском, но не мог с ним пробраться к нам на помощь.
В письмах сообщалось также о том, что в Львове находились шурин короля Бетюн, приехавший с каким-то поручением от французского короля и англичанин Гайд.
Последний, считая татар народом, уважающим международное право, настоял на том, чтобы послать герольда, в парадной одежде, в сопровождении переводчика, к татарам с просьбой пропустить его к королю, принимая во внимание, что он английский посол. Татары, встретив ходатаев, зверски их убили и послали отрубленные головы сераскиру; после этой попытки у англичанина пропала охота пробраться в Журавно.
Король также получил письмо от королевы, которое доставило ему большую радость, и он, целуя бесчувственную бумагу, читал его бесчисленное количество раз.
Дронжевский, не довольствуясь первой удачей, отдохнув и подкрепив свои силы, предложил свои услуги королю для доставки писем во Львов.
После выпивки он, находясь в хорошем расположении духа, начинал подражать татарам и, усевшись на диван, распевал турецкие молитвы, то поднимая руки к небу, то складывая их на груди, ударяя челом о землю.
Наш ксендз упрекал его за то, что он научился турецким молитвам, но он оправдывался тем, что Господь знает и турецкие молитвы и увидит, что Дронжевский не отрекся от Христа, несмотря на то что татары хотели насильно заставить его перейти в магометанскую веру.
После первой битвы сераскир, очевидно, возвратился к своему первоначальному намерению взять нас измором.
Продовольствия для солдат у нас было достаточно, но относительно лошадей дело обстояло хуже, и кони поиздыхали бы от голода, если б не роща, находившаяся между лагерем и Днестром, где скот находил кой-какой корм.
Наши лошади невзыскательны, пожуют и солому, лишь бы была вода для питья; они хоть и похудеют, но выдержат.
Сераскир, может быть, еще больше нашего страдал от недостатка корма для лошадей, потому что на протяжении двенадцати миль кругом не было никакой растительности.
А так как этот нечестивец потерпел неудачи в двух сражениях, то составил план, как добраться до нас в крепость при посредстве траншей, над устройством которых днем и ночью, без отдыха, работали янычары. Сераскир велел перенести туда свою палатку и, наблюдая за работами, торопил их.
Надо им отдать справедливость, что они довольно ловко построили семь редутов, куда поместили всю свою тяжелую артиллерию, состоявшую из двадцати шести орудий, в том числе пятнадцати крупных, употреблявшихся при осаде крепостей.
Орудия эти были размещены вдоль берега ручейка, и по целым дням, без отдыха, из них палили в нас, причинив нам много вреда и убив много людей. Король был очень огорчен смертью генерала Жебровского, сраженного пулей, и велел над его могилой поставить памятник.
Солдаты побросали свои палатки и, выкопав рвы, спрятались в них, но Собеский остался в своем шатре, не перенеся его даже в более безопасное место. Он говорил, что кому пуля суждена, тому не миновать ее.
Нам приходилось очень круто.
Это продолжалось довольно долго, пока король или французские инженеры не додумались выкопать такие же рвы по направлению от нас к турецким войскам. Начали рыть и приближаться к ним, но, признаюсь, я не понимал, с какой целью.
Я не заметил никакой тревоги среди нашего войска, хотя оно терпело недостаток во многих необходимых предметах, и наше положение было отчаянное; все шутили и смеялись, как в былые хорошие времена; король тоже не был озабочен.
Но нам угрожало остаться без снарядов, что скрывали от нас, так как их было немного и приходилось отвечать на турецкий огонь.
Мы узнали от пленных татар, что у неприятеля лошади издыхают в громадном количестве, и, хотя трупы закапывают в землю, невыносимая вонь распространяется повсюду.
Так продолжалось до 21 октября. Мы надеялись на то, что нехристи не перенесут голода и холода.
Я не могу объяснить, что произошло, но сераскир прислал нам нашего пленного с предложением мира. Я слышал совещание, переговоры и ответ.
Вначале король поставил первым условием, что не может быть и речи о дани. Затем он предложил вступить в бой, если турки отступят за ручеек и дадут ему место развернуть войска. Наконец, сераскир уступил, и был заключен мир чрезвычайно выгодный для нас при тех условиях, в которых мы находились. И всем этим мы были обязаны мужеству Собеского и его знакомству с характером турок.
Поговаривали, что сераскир дал себя подкупить подарками; допустим, это было так, но нужно было обладать особенным искусством, чтобы заставить противника, имевшего такой численный перевес над нашими ничтожными силами, окруженными со всех сторон, согласиться на условия мира, которыми мы могли гордиться.
Хотя и прославляли все военные действия Собеского, но каждому, кто смотрел на его подвиги, казалось, что его не оценили должным образом.
Благодаря своему уму и мужеству, он шел против всех и, прокладывая себе дорогу с саблей в руках, подавал пример другим. Он как бы обладал даром ясновидения и предвидел то, чего другие не замечали.
О себе лично за время военных действий под Журавном много рассказывать не буду. Я тут впервые понюхал порох, услышал свист пуль и увидел опасность для жизни и свободы, так как предстояли смерть или татарский плен.
Легче было бы перенести все это, если б я принимал активное участие в битве, но быть в качестве зрителя
