Семен Юшкевич - Рассказы

— Руку искалечишь, — сказал третий, — брось эту затею.

— Почему же мне не выстрелить, если я твердо верю, что и наш спор, и все его последствия предрешены, — ответил я.

— Слушайте, — снова посмотрев на Малинина, воскликнула Марья Павловна, — ужели вы выстрелили?

— Ну, конечно, — сказал он. — Я достал свой револьвер, и пока товарищи проверяли его, я пережил вечность. Впрочем, то, что я тогда чувствовал, не относится к делу, — нахмурился Малинин.

— Готово? — спросил я.

— Готово, — ответил первый.

— Для вторичной проверки, — сказал я, — первый мой выстрел будет в стену.

Я не целясь спустил курок. Мы подошли к стене, все указали на отверстие, сделанное пулей.

— Теперь я выстрелю себе в ладонь, — сказал я, — и, конечно, для вас опыт будет убедителен, если выстрела не последует.

Я прижал дуло револьвера к ладони. Я сильно нажал курок и закрыл глаза… Раздался сукой звук осечки…

— Браво, — крикнул второй художник и бросился вырывать у меня револьвер.

— Нет, погоди, — почти без голоса сказал я, — ты раньше признай, доказал я?

— Случай, — сквозь зубы пробормотал первый.

— Хорошо, — отозвался я, — тогда будем продолжать опыт…

И я снова выстрелил… Вторая осечка. Все бросились ко мне.

— Нет, — сказал я, — теперь я хозяин положения, я для себя, а не для вас, попробую третий раз.

Да, я чувствовал, что действую не по своей воле, а как будто слышал приказание: "стреляй"!

И я выстрелил… Осечка… Тогда я в каком-то безумном восторге повернулся к стене. Грянул выстрел…

— Послушайте, — потрясенная рассказом, крикнула Марья Павловна, — но ведь это… это… — Она стала искать слова, чтобы выразить свое впечатление… — А знаете ли, — вдруг неожиданно для себя сказала она, пристально глядя на него, — ведь вы раньше угадали, мне и в самом деле было неприятно, когда вы подошли ко мне. А теперь…

— А теперь? — переспросил он, не решаясь взглянуть на нее.

— Ах, это не важно, — нетерпеливо сказала она, занятая своей мыслью, — ведь если согласиться с вами, то нужно признать, что и наша встреча была предопределена, что наши линии жизни пересеклись. Ведь так, или нет? А если да, то какое же это имеет значение?

— Не знаю, — тронутый ее тоном, искренно ответил он. — Но как скучно было бы наперед знать будущее. Вся таинственность, вся поэзия и значительность нашей жизни исчезла бы, мы стали бы ниже животных…

— Да, да, это верно, — согласилась она. — А я очень жалею, что не знаю ваших картин, — опять вдруг, то есть неожиданно для себя произнесла она.

— Я был бы счастлив, если бы вы пришли ко мне в мастерскую, — обрадовался Малинин, — но я боюсь, что мои картины не понравятся вам. У меня вы не найдете пейзажа, портрета, композиции. Художники отрицают мои работы. Я не интересуюсь ни формой, ни сюжетом, ни линией. Представьте себе, — с большим оживлением заговорил он, — что вы захотели бы написать красками симфонию, сонату Скрябина. Конечно, о форме тут не может быть речи. Сама мысль о форме уже является помехой. Вы согласны? Да, это требует необычайного напряжения духа, воли, потому что, видите ли, чрезвычайно трудно победить собственную косность, школьную выучку. Я написал картину "Мистическое". Красное пятно в центре, очень яркое, теплое, пронзительно теплое — ах, как художники потешались над ней, — вспомнил он, — и во все стороны от него, но не больше крыла бабочки, новые, однако менее теплые карминные тона, перерезаемые темно, темно-синими спиралями-ограничениями… впрочем, — вдруг оборвал он, — что это я делаю, чем занимаю ваше внимание?

— Нет, говорите, говорите, я все, все понимаю, — почти умоляюще сказала Марья Павловна, — мне очень интересно слушать. И кажется, мы будем друзьями. Это мне будет наказанием за то, что я, не зная, плохо судила о вас, — опустив глаза, повинилась она. — Вы так не похожи на других… Чего бы мужчина не наговорил женщине на вашем месте, вы видите, как я откровенна с вами…

"О, как хорошо, что я промолчал о своей любви, — думал Малинин, слушая ее, — о, как хорошо. Ведь я с ней! Смел ли я мечтать о большем? Я доволен, я благодарен. О, как хорошо".

— Ни с кем я до сих пор не вела таких разговоров, — все признавалась она, — это глубже интимного. Даже с мужем мы не говорили об этом. Я сама все, сказанное вами, подозревала, но вы очень удачно назвали те слова, которых у меня не было. А вы бы могли снова стрелять в себя? — вдруг спросила она.

Малинин от ее вопроса, от восторга потерял голову.

— Да, да, — с жаром сказал он, боясь взглянуть на нее, как боятся взглянуть на солнце. — Я не представляю себе высшего счастья, как при вас выстрелить в себя. Хотите, пойдем ко мне, и я повторю опыт. Я знаю, я чувствую, я верю, что выстрела не будет, потому что сейчас, меньше чем когда-либо я должен умереть. Меня не посмеют убить. То есть, — поправился он, — в одном случае будет смерть, в другом победа над смертью. Решение уже имеется, и хотя я не знаю его, но почти осязаю линию грядущего! Как жаль, что не решаетесь…

Она посмотрела на него, и, словно кто-то сказал ей, поняла. И не испугалась. И промолчала. Как все ошеломляюще быстро произошло! Двадцать минут тому назад он был ей совершенно чужой, теперь она, как свою, знала его душу. Она прониклась ей, смешалась с ней, повелевала ей. "Я чувствую не то, что должна чувствовать, — думала она, — и не могу побороть себя. Мне приятно с ним. Мне нравится его голос. Мне нравится, что он шляпу носит набок. Каким он мне раньше казался? Как странно, что я не могу этого вспомнить. Но я ему и вида не подам, что догадалась, что поняла… Так будет лучше".

— Нет, — сказала она, — не нужно опытов. И это тоже предопределено, — улыбнулась она…

И он улыбнулся. А ей так странно было думать, что нужно сейчас идти домой, что у них нынче обедают гости. Она вспомнила Петра Федоровича и захотела почувствовать к нему нежность, но душа ей не подчинилась. "Петр Федорович! Кто это? Ах, да, муж".

"Я, когда вышла из дома, — сказала она себе, — то колебалась, не знала куда пойти, но, вероятно, искала этого, и нашла. Но что же я нашла? И к чему оно? Или это еще не кончилось, и смысл раскроется впоследствии? А собаки? А "теперь ломайте"? Как все это связать? Я ничего не понимаю, и все-таки мне хорошо…"

— Однако, мне надо идти, — сказала она, посмотрев на часики, — уже двадцать пять минут шестого. Мы обедаем в шесть, а у нас сегодня к обеду гости. Я возьму извозчика. Вы повернитесь и уходите, не оглядываясь.

Он рассмеялся и приподнял шляпу. Пальца она уже не заметила. Она сошла с тротуара на мостовую и, идя к извозчику, обернулась к Малинину лицом. И он, и Марья Павловна подумали одновременно, что что-то новое начинается в их жизни. Она улыбалась. Она казалась ему улыбающимся ангелом и он, точно от благодарности, снова снял шляпу… И вдруг, словно мир провалился на глазах Малинина. Он дико закричал. Из-за угла стремительно вылетел грузовик-автомобиль и, как косой, срезал Марью Павловну. В колесе мелькнул зонтик.

Показались оголенные ноги. Они быстро и некрасиво задергались и легли в строгой неподвижности. Камни окрасились кровью…

Лица Марьи Павловны Малинин уже не узнал…

Рогожский со стуком закрыл книгу — он читал Карлейля — выдохнул презрительное "э", мол, ерунда ваш Карлейль, сладко потянулся и посмотрел на часы. Было двадцать восемь минут шестого. Он равнодушно удивился и подумал: "А Маши еще нет! Где это она задержалась? Сейчас гости начнут собираться. А впрочем, успеет, до обеда осталось полчаса".

И он на самую маленькую минуту пожалел, что не остановил извозчика и опять вернулся к тем мыслям о Карлейле, которые явились после чтения.

"Да, герои", — начал он думать…

В ту же минуту раздался звонок на парадной. Ухо Петра Федоровича обрадовалось, из сознания исчез Карлейль.

"Ну, вот и Маша", — облегченно подумал он, представляя себе, как она стоит нетерпеливо у дверей с мыслями, что опоздала, что надо успеть быстро переодеться.

Он с улыбкой пошел встретить ее, но неприятно разочаровался, когда вместо нее увидел своего товарища, присяжного поверенного Заболоцкого с женой, — он был женат вторым браком, и всюду водил с собой молоденькую Надежду Петровну, к которой его приятели относились довольно холодно.

"Вот и принимай их один, особенно ее", — с досадой подумал Петр Федорович и, состроив приветливое лицо, главным образом для Надежды Петровны, провел обоих в гостиную.

— А где же Марья Павловна? — спросила Надежда Петровна и, уютно усевшись в кресло, спрятала руки в громадную муфту.

Петр Федорович стал объяснять: представьте, ее нет дома, не могу понять, где она задержалась. Я, возвращаясь из суда, встретил ее…

И тут, Петр Федорович, чтобы протянуть время, и отчасти для того, чтобы вызвать сочувствие, рассказал все, как было, что хотел остановить извозчика, но не остановил, — будто кто-то его руку взял и не дал, — и как позже жалел, что не послушал себя. Заболоцкий, притворившись заинтересованным этой историей, не сводил глаз с Петра Федоровича. Надежда Петровна, обрадованная, что ее постоянно холодные руки немного согрелись в муфте, думала: "Хороша хозяйка, позвала гостей, а сама ушла!"