- Але! Ты еще здесь? - сказала Люба. - Я не очень мешаю? Если тебе интересно, то я закончила. Пыли на тебе больше нет.
- Спасибо, - сказал я и взял щетку, которую она мне протянула.
Моя физиономия в зеркале постепенно утрачивала характеристики соляной окаменелости.
- И, кстати, твоя криминальная невестка совершенно права, - долетел Любин голос уже из кухни. - Эта твоя одиссея в дурдоме вполне тянет на небольшой роман. Такой, в стиле О.Генри. Хоть на что-то сгодились бы твои литературные замашки. Заработал бы денег, стал бы знаменит.
- О.Генри не писал романов, - сказал я, по-прежнему стоя перед зеркалом в ванной комнате.
- Ну тогда кто-нибудь еще. Тебе лучше знать. Ты же литератор.
- Я ученый. Я только анализирую.
- И днем, и ночью кот ученый... - пропела она, мелькнув в дверном проеме у меня за спиной. - Ты будешь жареную картошку? У меня есть лук.
* * *
Я почти не лукавил, когда делал вид, что не обращаю внимания на слова Дины и Любы о возможности написать книгу. Тень, падающая от слова "почти", была при этом настолько узкой, что в ней мог укрыться всего один факт делать вид мне все-таки приходилось.
Разумеется, я и сам много раз думал о такой книге и неоднократно даже садился ее писать, уговаривая себя, что после двух диссертаций я все же кое-что смыслю в литературе. Но заканчивалось это мероприятие всегда одинаково. Настроение портилось больше чем на неделю, студенты становились глупее обычного, семейная жизнь превращалась в молчаливый кошмар, по телевизору показывали полную чушь, телефон звонил лишь для того, чтобы кто-то неприятный сообщил еще более неприятные новости, а в деканате непременно затеивалась новая форма отчетности, требующая заполнения бесконечных и абсолютно лишенных смысла огромных таблиц.
Никакие персонажи сквозь ячейки этих таблиц проглядывать не хотели. Один из них, впрочем, время от времени посматривал на меня из зеркала. Ничего художественного обнаружить в нем не удалось. Именно тогда я несколько нервно сообщил своим третьекурсникам, что автор не должен писать о самом себе. Персональный опыт переживания ситуации не позволяет реализовать ее в эстетической плоскости. Художественная конструкция слишком хрупка и прозрачна, чтобы удержать реальное жизненное наполнение. Она существует не столько в сознании автора, сколько в воображении читателя, поэтому свой личный опыт автор должен держать при себе. Он обязан лишь создавать повод для поэтических грез, которые сами собой проносятся перед восхищенным внутренним взором его читателя. Но грезы эти автору не принадлежат. В этом и состоит мастерство.
"А как же Генри Миллер?" - сказал тогда кто-то из удивленных моим неожиданным пылом студентов.
Видимо, я все-таки слишком порывисто делал свое сообщение.
"А что с ним?" - Я пожал плечами, восстанавливая сбившееся после моего пламенного монолога дыхание.
"Ну, он ведь описывает свои собственные похождения в Париже".
"Кто это вам сказал?"
"Там так написано".
"А вы что, всегда верите тому, что написано? Быть может, он вообще из Америки не выезжал. Сидел в своем городишке и выдумывал из себя сексуального монстра. Сексуального, понимаете? Первая гласная фонема произносится, как звук "е", а не "э". При очень мягком стартующем "с". Как в слове "сюсюкать". Слышите, насколько так ироничнее? Сексуального... Брэм Стокер, например, писал в Уитби на севере Англии, а не в Трансильвании. И вряд ли пил кровь. Вы отдаете себе отчет - каким образом работает мифология? Особенно когда речь идет о ее поэтической стороне".
Впрочем, тут я, видимо, все же увлекся. В студенческой аудитории очень важно настоять на своем. Об этом знает даже начинающий ассистент кафедры.
Так или иначе книгу о своих похождениях в сумасшедшем доме я не написал, и разговаривать о ней мне ни с кем не хотелось. Ни с Диной, ни с Любой, ни тем более со студентами.
"Ницше считал, что занятия искусством надо объявить уголовно наказуемым преступлением. Художников, уличенных в написании картин, композиторов, писателей, скульпторов он предлагал немедленно заключать в тюрьму. Наказанием, по его мнению, должна служить смертная казнь. Быстрая и безжалостная. Только тех, кому удалось создать настоящий шедевр, можно отпускать на свободу. Просто выпускать из тюрьмы. Это и есть награда. Плохих произведений искусства в результате этой программы должно было стать значительно меньше... Но не стало... Никто не рискнул... Гитлер убивал только цыган и евреев... Сталин, в принципе, уже приближался интуитивно к концепции Ницше, но начал не с того конца. Он казнил гениев. В итоге в советской литературе получился Александр Безыменский. Такое вот имя... Ну и писал стихи".
Я останавливался на мгновение, находил в себе силы удержать этот бьющий из меня поток, окидывал взглядом их изумленные лица и переходил к самому главному.
"Давайте посадим гениев в сумасшедший дом".
Я делал паузу.
"Давайте разместим их по палатам. Пусть живут парами. Больше двух коек в палату ставить нельзя. За лучшую пару гениев ставлю автоматом зачет. Прямо сейчас. Могу в зачетку".
Они сидели несколько мгновений вполне неподвижно, но потом их маленькие практические мозги начинали заметно шевелиться у них в черепах и шептать им, что у "препода" снова заскок и надо не упустить моментик.
"А то будешь потом париться с учебником, как лох".
Первыми, как всегда, реагировали те, кто усаживался поближе к лекторской кафедре. Этим важно, чтобы преподаватель запомнил их в лицо. Будущие работники администрации. Или шлюхи.
Как получится.
"Марк Твен должен оказаться в одной палате с Эдгаром По".
"Почему?"
"Он продолжает его романтические традиции... В некоторых произведениях".
Все-таки работники администрации. Выдает использование в речи устойчивых конструкций без понимания смысла. Для шлюх маловато мозгов и чувства собственного достоинства.
"Спасибо, девушки. У кого есть другие идеи?"
"Хемингуэя надо посадить вместе с Диккенсом", - оживали незаметные персонажи в средних рядах.
Эти - групповой портрет курса. Любого. Собирательный образ, о котором на уроках литературы любят поговорить школьные учителя. Меняется только год выпуска на снимке. И лицо куратора группы. Слегка печальное, поскольку он-то догадывается, что такое "собирательный образ" и каково оказаться с ним на одной фотографии. Вот уже в пятнадцатый раз.
"Поясните насчет Хемингуэя и Диккенса".
"Женщины, Святослав Семенович. У этих писателей были проблемы с женщинами".
"Ну и что? У всех есть проблемы с женщинами. Подозреваю, что у женщин у самих из-за этого масса проблем. Почему эти двое должны жить в одной палате?"
"Хемингуэй был женат несколько раз и все время бросал своих жен, а от Диккенса жена ушла к другому и оставила ему десять детей".
"Интересно. И что же, по-вашему, тогда между ними общего?"
"Хемингуэй мог бы помочь Диккенсу... разобраться в этих вопросах... Объяснил бы ему, как надо себя вести".
"А-а, - говорил я. - Теперь понимаю. Обмен опытом. Передовик производства берет лентяя и прогульщика на буксир. Такое уже было в живописи, когда Гоген взялся присматривать за Ван Гогом. Кончилось неразберихой, бритвой, беготней и отрезанными ушами. Нет, надо быть осторожней. Гениям нельзя поучать друг друга. Наставником гения может быть только абсолютная бездарность".
"А что если Киплинг и Шекспир?" - раздавался голос откуда-то сзади.
"Любопытно, - отвечал я. - Ждем объяснений".
В этой зоне, не доходя до самых последних рядов, селились "небезнадежные". В одной книге Бродский писал о венецианской набережной Fondamenta degli Incurabili, куда во время эпидемий то ли холеры, то ли чумы свозили тех, кому помочь уже было нельзя, поэтому место так и назвали "Набережная неисцелимых". Там, откуда только что прозвучал голос, вместе с моими неясными надеждами время от времени обитал какой-нибудь студент, у которого, как мне казалось в отдельные моменты его просветлений, был шанс этой венецианской набережной избежать. Впрочем, чаще всего выяснялось, что и в этом смысле я воспринимаю действительность с излишним оптимизмом. Во всяком случае, Люба никогда не упускала возможности быть ироничной по этому поводу.
Но я все равно надеялся.
"Почему Киплинг? И почему Шекспир?"
"А помните "Книгу джунглей"?
"Интересный вопрос! - Я разводил руками с деланной скромностью. - В общих чертах помню. А что?"
"Да нет, я не проверяю вас. Просто хотел объяснить, о чем речь".
"Спасибо за доверие. Итак, мы готовы".
В этот момент он обычно поднимался на ноги, чтобы его было видно из любой точки аудитории. Очень правильный ход. Беспрестанно ворча по поводу выскочек, публика тем не менее любит подобные харизматические вставания. Обожает, когда появляется кто-то, кому не скучно навязывать ей себя. При этом всегда тайно рассчитывает на конфуз. Жаждет посмотреть, с каким лицом бедолага будет садиться. В этом смысле публика - настоящий философ. Ей удалось постичь диалектическую драму, заключенную в бесконечной пропасти, которая пролегла между глаголами "встать" и "сесть".
