class="p1">– Да уж делай, ради Бога!
– Я достаточно эгоистичен, чтобы принять все, что ты предлагаешь.
– Ну а сойти с ума ты можешь? – спросила она. – Потому что я могу.
– Что для тебя значит «сойти с ума»?
– Сделать в этой жизни все, чего ты не мог сделать в своей будничной, повседневной, стерильной другой жизни. Хочешь сделать это со мной – сейчас?
– Да. Но можешь ли ты на самом деле бросить все: отца, работу? – спросил я, почти понимая, что говорю, как человек, который ищет повод повременить с решением.
– У меня при себе два фотоаппарата. Все остальное можно купить где угодно.
Она поинтересовалась, хочу ли я спать. Я не хотел. Может, я хочу немного прогуляться? Я сказал, что с удовольствием. Виа Джулия, когда на ней никого нет, – просто сказка.
– Справа в самом конце улицы есть винный бар.
– Душ? – спросил я.
– Не смей! – воскликнула она.
Мы быстро оделись. На ней была та же одежда, что и в поезде. Я привез с собой пару чиносов и с удовольствием их надел.
На улице было почти пустынно.
– Я люблю призрачный пустой Рим, когда он выглядит вот так.
– Он тебе о чем-то напоминает?
– Да не особо. А тебе?
– Нет. И я не хочу, чтобы напоминал.
Мы держались за руки.
– О какой жизни ты мечтаешь?
Я не знал, что сказать.
– Я хочу провести ее с тобой. Если наши знакомые не примут нас такими, какие мы есть, давай избавимся от них. Я хочу прочитать все книги, которые ты читала, слушать музыку, которую ты любишь, поехать в знакомые тебе места и увидеть мир твоими глазами, выучить все, чем ты дорожишь, начать жизнь с тобой. Когда ты поедешь в Таиланд, я поеду с тобой, а когда я буду читать лекцию или проводить презентацию книги, ты будешь сидеть на последнем ряду, как сегодня, – только больше не исчезай.
– Мир твоими и моими глазами. Мы что, проведем остаток жизни в коконе? Разве мы такие дураки?
– Хочешь спросить, что произойдет, когда мы очнемся от этого сна? Понятия не имею. Но я хочу многое в себе изменить.
– Например? – спросила она.
Я всегда хотел кожаную куртку, именно такую, как у нее. И всегда хотел одеваться так, чтобы не выглядеть как человек, который по воскресеньям ходит в церковь и снимает шейный платок по дороге на поле для гольфа. И еще хотел поменять свое имя на прозвище, а что она скажет, если я побрею голову или начну носить сережку? Прежде всего я хотел прекратить писать книги по истории и, может быть, приняться за роман.
– Да все что угодно!
– Давай никогда не просыпаться.
Мы шли по виа Джулия. Миранда оказалась права. Улица была пустынной, и мне понравилась полная тишина, и sampietrini, брусчатка, которая ночью блестела, словно глазированная, и пара фонарей, отбрасывающих на Рим свой тусклый оранжевый свет. Мой сын как-то рассказывал мне о ночном Риме. Я никогда раньше не видел его таким.
– А когда ты понял – насчет меня? – спросила Миранда.
– Я тебе уже сказал.
– Тогда скажи снова.
– В поезде. Я сразу же тебя заметил, но не хотел пялиться. Я только притворялся брюзгой. А ты?
– Тоже в поезде. «Вот человек, который знает жизнь», – подумала я и захотела, чтобы наш разговор продолжался и продолжался.
– Знала бы ты…
– Знала бы я, что буду идти по этой улице с тобой, еще влажная.
– Ну у тебя и выражения. Я весь пропах тобой.
Она потянулась ко мне и лизнула в шею.
– Ты и правда заставляешь меня любить себя такой, какая я есть. – Потом, подумав, она добавила: – Надеюсь, ты никогда не заставишь меня возненавидеть себя. А теперь расскажи еще раз, когда ты все понял про нас.
– Был еще один момент у рыбного прилавка, – продолжил я, – когда ты показывала на рыбу, которая тебе понравилась, и всем телом наклонилась вперед – тут-то я и заметил твою шею, твою щеку, твое ушко и поймал себя на желании ласкать всю твою обнаженную кожу от груди и выше. Я даже представил, как ты, обнаженная, занимаешься со мною любовью, но отбросил эту мысль. «Что толку», – подумал я.
– Так на какое там прозвище ты хочешь поменять свое имя?
– Не Сэми, – ответил я. А потом сказал на какое. Никто так не звал меня с тех пор, как мне исполнилось девять или десять, кроме престарелых родственников и троюродных братьев. Некоторые из них до сих пор живы, и когда я пишу им, то по-прежнему подписываюсь этим именем. Иначе бы они не поняли, кто я такой.
Той ночью, когда мы вернулись в отель, осознание происходящего накатывало на меня волнами. Все казалось нереальным, хоть и сравнивать мне было не с чем; нереальным, потому что я достаточно знал о жизни и опасался, что подобная лихорадка не продлится вечно; нереальным, потому что мир вокруг теперь виделся мне столь же хрупким: моя жизнь, мои друзья, мои родственники, моя работа, я сам.
Мы лежали очень близко друг к другу.
– Одно тело, – сказала она.
– Только не тогда, когда мы едим или ходим в туалет, – добавил я.
– И тогда тоже! – съязвила она.
Прижавшись телами, мы обхватили друг друга бедрами; я ненадолго закрыл глаза и понял, как все это не похоже на мои связи со всеми теми женщинами, которых я знавал в своей жизни раньше; наши тела послушно выполняли все, чего мы от них просили, все, чего хотели, при условии, что мы просили и хотели. Когда я вспоминал былые годы, меня больше всего озадачивало расстояние, которое мы преодолеваем, чтобы запереть двери, едва приоткрытые после первой ночи с незнакомым человеком. А еще Миранда была права: чем лучше мы кого-то знаем, тем тщательнее запираем двери – а не наоборот.
– Вот что меня пугает… – начал я, не открывая глаз.
– Что тебя пугает? – спросила она, кажется, уже готовая высмеять то, что я собрался ей сказать.
– Из нас двоих… – заговорил я, но она сразу же меня остановила.
– Не говори этого, не говори! – вскричала она, вдруг высвободившись из моих объятий, и почти с яростью закрыла мне рот ладонью. До меня не сразу дошло, что случилось, но чуть позже, восхищаясь быстротой Миранды, я вдруг почувствовал во рту вкус крови.
– Прости, прости, я не хотела сделать тебе больно или обидеть тебя! – воскликнула она.
– Не в том дело.
– А в чем?
Тогда я сказал ей, что во рту у меня кровь, и это напомнило мне,
