по дороге на восток, которая вела меня к еще далекой Лодзи.
(Как он красиво говорит. Уста поэта. И поэзия в очах.)
– Я возлагаю свои надежды лишь на Элоима. А посему, когда в трактире неподалеку от Магдебурга я столкнулся с разбойниками, о которых вам рассказывал, Господь устроил так, что сперва они не смогли поймать меня, чтобы украсть ту толику денег, которую я вез с собой, а потом бросили погоню, решив, что я убит. – Он указал на шрам на руке, полученный им три года назад в одном из амстердамских каналов, и зелено-голубые непроницаемые глаза внезапно налились слезами.
(Быть бы мне там, возле него, я бросилась бы на его защиту или закричала, позвала на помощь…)
– Жестоких бандитов было трое. – Воспоминания взволновали Баруха. – Одного мне удалось обезвредить. Однако двое от меня ускользнули, и так как я был ранен… Но самое ужасное было впереди: когда я проезжал через лес, который в том краю зовется Schönenbaumgarten [49], густую чащу, где деревья растут так близко друг от друга, что в ней никогда не рассеивается мрак, оба негодяя, пылая местью, подкараулили меня. Пустившись в путь безоружным, я пал жертвой людской злобы.
(О Господи, владыка неба и земли. А я-то все сидела тут и не подозревала…)
– И вот тогда Ламберт меня спас. Не дожидаясь моего повеления, он свернул с дороги и пустился вскачь, как будто лес тот был ему знаком с младенчества, по непролазной чаще, и нам удалось оторваться от преследователей. Не заблудились мы потому, что через несколько часов конь сам отыскал выход на большую дорогу. И больше я этих зловещих разбойников не видел никогда.
(У человека, который думает, что Ламберт – плохое имя для коня, пожалуй, нет сердца.)
* * *
Ламберт поднял голову. Заметно было, что он до крайности измучен, хотя Барух его и не погонял. Он повернул к постоялому двору. Несомненно, запах тлеющих дров напомнил ему о том, что есть на свете место, где можно передохнуть, вдалеке от этой бесконечной заснеженной равнины. Несмотря на мороз, несчастная скотинка обливалась обильным потом, и Барух, скорее всего, чувствуя себя перед ней в долгу, тихонько похлопывал ее по шее, чтобы успокоить.
Он не заметил их, пока не соскочил с лошади. Их было трое: они выходили с постоялого двора с угрожающим видом. Тот, что в шляпе с пером, подошел к Баруху, как только тот спешился.
– Сударь, нам приказано обыскивать всех проезжающих по этой дороге.
– Разрешите поинтересоваться, что тому причиной, капитан?
– Убийство высокопоставленного духовного лица.
– Я только что из Бремена. А где произошло такое ужасное событие?
– В Мюнстере, пять дней назад. Нам дан приказ все, что везут, проверить. Откуда бы вы ни ехали.
Барух предъявил им верительные грамоты посланника Датского королевства, путешествующего в Лейпциг, и с изысканной любезностью попросил капитана не ворошить остальные бумаги в сумке с документами, на что капитан благосклонно согласился, потому что мы ищем не бумаги.
– Что же вы ищете?
– Об этом говорить никому не велено.
– Что ж, раз так, я к вашим услугам, господа.
Да, осматривали эти дряни все до последнего. До последнего, то есть завели его в каморку на постоялом дворе, потребовали имя и фамилию (Питер Нильсен), место рождения (Ольборг) [50], род занятий (оптик) и цель путешествия (к сожалению, господа, по очевидным на то причинам я не могу ничего добавить к уже сказанному). Потом вежливо, но решительно раздели догола и протрясли всю его пропахшую потом одежду, перерыли мешок с провиантом, прощупали попону, переметную суму, надетую на Ламберта, и туфли, а ты дрожи себе от холода и от негодования. Одевшись, он потребовал, чтобы капитан принес свои извинения посланнику Датского королевства, путешествующему в Лейпциг, но ни тот, ни его солдаты церемониться ни с кем не собирались и посему оставили просьбу без ответа. К тому же только что прибыли еще двое проезжающих. В эту ночь на постоялом дворе ему сказали, что его конь захворал и упряжь пора переменить. Барух ничего не ответил, но спал чутким сном, прислушиваясь время от времени к ржанию бедняги Ламберта и до рассвета, вопреки совету конюха, сел на Ламберта и поехал навстречу солнцу. Вдали, все еще во тьме, его ждал знаменитый город Магдебург. Ламберт, начавший уже мочиться кровью, покорно шагал, повинуясь хозяину. Дойдя до берега Эльбы, он снял со скотинки седло и уложил ее на землю. Лошадь дышала так тяжело, что сердце разрывалось, и было ясно, что она страдает от невыносимой боли.
– Прости меня, милый Ламберт, – прошептал ему на ухо хозяин. И полоснул его ножом по шее. Конь вздрогнул всем телом, сильнее, чем епископский секретарь, и глаза его остекленели. Не дожидаясь, пока тот умрет, Барух, удостоверившись, что никто за ним не наблюдает, ловким движением распорол ему живот. Запустил руки в вонючую полость гниющего брюха и продолжал резать, чтобы добраться до желудка. Монеты посыпались одна за другой, окровавленные, грязные, но целые и невредимые, возвращая Баруху его золото. Он собрал их все до единой. Когда он вынимал последнюю монету, ему почудилось, что тело Ламберта еще подрагивает. Прощай, Ламберт, пробормотал он, не оборачиваясь, и ушел, унося седло.
Барух Бенедикт Геррит Питер Ансло Ольсон ван Ло Нильсен пару дней прошел пешком. Потом, в окрестностях Медкема купил себе гордого горячего скакуна, назвал его Ламбертом и поскакал вперед, подальше от тех мест, где, сам того не желая, оставил следы своего присутствия.
По прошествии тридцати шести дней полного лишений пути, славен будь Адонай, я наконец достиг цели. Перед моими глазами, до боли наглядевшимися на зимние равнины, простирался город Лодзь, и где-то там, в одном из его домов, меня ждала семья, которой я должен был вручить драгоценный подарок.
(Как нам выпало такое счастье.)
– Вас все в округе знают и уважают, реб Исаак: стоило мне спросить, и мне тут же точно указали, где вы живете. А первым человеком, которого я увидел, подходя к дому… была милая Сара, она стояла на куче угля и глядела на дорогу.
(Что он за прелесть. Сладкий ты мой.)
– Так я приехал к вам. Теперь вы все обо мне знаете.
Все чинно помолчали, не нарушая наступившей тишины. Молчание прервал сам Барух, отпив глоточек теплого, такого вкусного, вина.
– Я не хочу быть для вас обузой, – сообщил он. – А потому, если вам это не в обиду, начну готовиться к отъезду домой, в Амстердам, как только немного отдохну.
(Что он такое говорит, не успел
