Гарвард? Почему история? Почему ты.
Фонтан Брюера на самом краю. Мне это в нем очень нравится: мы еще в парке, но видим границы шума – шоссе, магазины, рестораны быстрого питания. Я люблю это место больше других. За все. И за черные крохотные круги столов с их неудобными стульями. Когда я опускаюсь на один, он, как обычно, скрипит, словно может развалиться. Ты садишься по другую сторону неработающего фонтана, но мне все равно видна твоя белая шапка за бронзовыми фигурами богов.
Небо сегодня звездное. И кругом луна с серыми разводами. А я неспокойный. Я сегодня дурной. Пытаюсь усидеть на месте, не делать глупостей, не покидать небо.
Это хуже всего. То, что ты со мной делаешь. Как лепишь, не касаясь, как трясешь, не привязывая веревками к кресту кукловода. Как щекочешь мне сердце. Оно как заболевшее чесоткой. Повсюду клещи твоего упрямства, запаха, голоса, походки. Все и во всем.
Я дышал инсектицидами для профилактики все эти годы, а теперь что? Выработался иммунитет, привык. И нечем больше от тебя спасаться. Особенно когда ты так близко. Упрямишься и пытаешься. Меня убить. Сейчас глазами. Потому что я дурею. Поднимаюсь с места и обхожу фонтан.
Ты следишь за каждым шагом, провожаешь глазами, постепенно задирая голову, когда я подхожу совсем близко к твоему столу. Сумрак ночи обводит зрачки угольным карандашом. Я пачкаюсь, мажусь, тру лицо и оставляю на нем пятна. Так кажется, пока ты неотрывно смотришь снизу вверх.
У тебя щеки красные, наверняка очень холодные. Кудри сыпятся по вискам из-под спортивной шапки. И ресницы бросают вороватые тени. Если я сейчас – твое зеркало, не спрашивай, кто милее. Я не назову чужое имя, даже если там за куполом тысячи красивых лиц. Хочу я того или нет, у каждого фэа всегда есть свой аэф, потому что любовь – это зеркало. Возражаю или мирюсь, я всегда буду видеть в отражении лишь твое родное, ни на кого не похожее, наглое лицо.
Я сказал «любовь». Слышал? Знаешь, что это значит? Что все очень плохо, Чон Чоннэ, которого все зовут Джей. Мне остается залезть в собственный карман и спрятаться там. Но не могу.
Зато есть возможность вынуть из чехла наушники. Один – себе. Второй – тебе. Держи. А ты хитрый и наглый. Руки на коленях. А шею выпрямляешь и немного разворачиваешь голову.
Я все равно скоро умру, уже можно. Так что иду на поводу. Тянусь. Мои пальцы тонкие, холодные, лезут тебе под шапку в жаркое пекло. Помещаю наушник, путаясь в кудрях. Они очень мягкие, пружиной кутают мне кожу, тянутся следом, когда я отстраняюсь. Тру между пальцами выбившуюся прядь и только после отпускаю.
Ты все видишь. Ты блестишь. Глазами, губами, сердечным ритмом.
Я отхожу и сажусь напротив. Опускаю смартфон на стол, подключаюсь, нажимаю «проигрывать». Давай послушаем мелодию, под которую я борюсь со слугами смерти.
«Carol of the bells». В интерпретации Линдси Стирлинг.
Струны – запряженной каретой в ночь. В упряжке – хаски. Если от добровольной смерти есть лекарство, его может доставить только сто пятьдесят ездовых собак.
Добровольная смерть. Смерть по доброй воле – добрая смерть? Если есть антитоксин, он на расстоянии в тысячу километров. Пяти днях пути для мокрых носов и сильных лап, связанных воедино. Великая Гонка Милосердия. Сыворотка жизни сквозь вихри, метель и минус тридцать один по Цельсию. Упряжка и человек. Способный вынуть ящик из-под снега голыми руками, если сильные порывы ветра все-таки перевернут нарты.
А они перевернут. Жизнь такая, понимаешь? Если смерть может быть доброй, то и жизнь вполне – злой. Если от них обеих и есть лекарство, это не надежда на то, что тот, кого ждешь, принесет его тебе. Для меня это надежда на то, что тот, кого ждешь, придет. Все равно. Не оставит. Даже если я болен сильным ледяным ветром. Дифтерией или психозом. Физически или ментально. Своей Фэа или своим Хроа. Мыслью или инфекцией.
Это мое видение. Ставь ударение, куда хочешь. А как видишь ты? Как долго сможешь идти? А вырывать жизнь из острых когтей колдовских фамильяров? Ты все это сможешь? Боюсь, что нет.
А чего боишься ты? Мелодия начинается заново, когда отстраняешься от спинки стула и подаешься вперед. Руку тянешь. Опускаешь на стол, раскрывая ладонь – посередине. Тыльной стороной вниз. Смотришь и смотришь.
Твое дыхание по венам, мое – по частям. Тш-ш. Мне громко. Мне нельзя.
Тш-ш. Я тоже должен быть упрямым. А ты смотришь и смотришь. Глаза мерцают, все в себя вбирают. И меня. Ильменитовое кольцо сжимается, купол вырастает поверху, прячет. У меня такое чувство, что я останусь сухим, если начнется дождь. И, если взорвется планета, выживу в этом бункере из твоих запахов и цветов.
Ты должен помнить, что у моих пальцев свое самосознание, да? Только поэтому они подбираются к твоим, собирая холодную влагу со стола. Медленно, как змеи, как смертный к опасному хищнику. Ты не кусаешься. Ждешь. Дожидаешься.
Мои пальцы упираются в твои. Мне уже хочется бежать. Но я сижу. А ты поддеваешь мою ладонь и стелешь свою прохладным мягким ковром. Ползешь той же змеей, пока не сжимаешь пальцы. Захлопываешь снизу, обнимаешь мои.
Я слишком громко работаю сердцем. За ним пропадает мелодия. Барабаны в перепонках, звук близко-близко, будто ритмы покинули грудь и хотят сбежать. Крысы с тонущего корабля. Заливает пока только трюмы. Ну, здравствуй, моя погибель. Пробирайся под рукава, ползи к ушам, лейся в голове, увлажняй, топи, капай к шее, заливай ребра – перевернутую лодку – образуй воронки в животе.
Ты – вирус, Чон Чоннэ, знаешь? А я без защитного костюма. Мне скоро понадобится лекарство. Собаки не успеют. Ты не придешь. Но я уже все. Глянь. Мне дышится с трудом.
И живется так же.
Думаю, когда-нибудь все это прекратится.
Я перестану рождаться человеком и стану небоскребом. Талисманом этого века. Символом людей, привязанных к жизни стальным или железобетонным каркасом. Я буду высоким. Возможно, выше, чем Бурдж-Халифа. Фундаментально привязанный к земле, но слишком рьяно тянущийся к небу.
Я больше не буду человеком. Одним. Вместо этого вмещу в себя сотни людей за раз. Ты только представь? Вот это будет жизнь. Очень долгая. Если, конечно, в меня не врежется самолет.
Ты бывал возле мемориала на месте торгового центра, Чоннэ? Я однажды пробыл там целые сутки, ничего не ел и ничего не пил двадцать четыре часа. Почти все время потратил
