вытирания слез, – плакала.
– Спасите меня бедную! Помогите мне – сироте! Похитили дочку мою единственное мое сокровище! Кася моя дорогая! Где ты теперь? Ох, доля моя несчастная!
Тут же стояли старый слуга Белина и Ганна, Здана и все женщины, было много слуг и служащих; все смотрели на вдову, слушали ее причитания, но никто не двигался с места.
Не было только Томка.
Вдруг, как буря, налетел Вшебор.
– Что с вами, милостивая пани, что случилось?
– Ах, что случилось! Несчастная я сирота, Касю мою, единственную мою радость, которую я берегла, как зеницу ока, Касю мою похитили!
– Как? Где? Когда? Кто такой? И на ваших глазах? Среди белого дня? – вскричал Долива.
– Ничего я не знаю, ни кто, ни когда! Не знаю ничего? Пропала словно в воду упала! Нет моего утешения…
Спыткова снова заплакала и прикрыла глаза платком. Вшебор, повинуясь первому побуждению, побежал в конюшню за конем, глаза его засверкали жестоким гневом.
– Убью! – кричал он. – Знаю я, кто это мог сделать, знаю. Не будет ему пощады! Догоню, убью, живым не уйдет он от меня, хоть бы скрылся под землю, добуду его из-под земли! Не уйдет он от меня!
Но, сообразив, что он один не может броситься в погоню, побежал назад в горницу за Мшщуем.
Мшщуй, хотя двери остались открытыми, и он слышал все, вовсе не спешил вставать; он лениво взялся за рукав своего кафтана и высунул босые ноги из-под шкуры.
– Вставай, скорее! На коня, за мной! Похитили мою невесту. Мы должны догнать! Я убью насильника!
– А ты знаешь, кто ее похитил? – небрежно спросил Мшщуй.
– И ты еще спрашиваешь! Ты! Разве ты сам не знаешь? Кто же мог это сделать, если не Томко Белина? – крикнул Вшебор.
– Может быть и он, – спокойно отвечал брат. – Значит, если ее похитили, и она пошла за похитителем, не позвав никого на помощь, по доброй воле, – что же ты-то с ума сошел, чтобы скакать за ней? Что тебе в ней? Да люди будут в глаза тебе смеяться, что ты взял ее после другого, оставил себе чужие огрызки!
– Убью насильника! Убью! – зарычал Вшебор. – Кровью смою свой позор!..
– Убьешь его за то, что он спас тебе жизнь? – возразил Мшщуй. – Да неужели же твоя жизнь не дороже какой-то там девчонки?
Мшщуй посмеивался равнодушно; ему-то хорошо было смеяться над чужой бедой! В это время в открытую дверь вбежала Спыткова.
– Вы хотите гнаться за ними? Ах, я несчастная! Еще и вас убьют! Не пущу я вас! Безумный человек, вы готовы бить и убивать всех ради девушки! Да он вас убьет! А у меня нет никого не свете, кроме вас! Не пущу я вас! Делайте со мной, что хотите!
Эти слова Спытковой и спокойствие брата охладили Вшебора.
Он бросился на лавку с опущенной головой, скрипя зубами, бормоча сквозь зубы проклятья, ерошил и рвал на себе волосы; кулаки у него сжимались, глаза выскакивали из орбит, пот горячими каплями выступал на лбу, ногами он бил о землю.
– Гнаться за ними не буду, но из этого дома мы должны сейчас же уехать! Меня здесь встретило не гостеприимство, а измена. Я знать их не хочу! Вставай, Мшщуй, уедем отсюда! Я не буду спать под одной кровлей с ними, не хочу есть их хлеб.
– Ну, и поезжай, – сказал Мшщуй, – только меня оставь в покое, я не могу с тобой ехать, потому что у меня захромал конь, да я и не желаю уезжать. К чему мне спешить?
Спыткова слушала этот разговор, не отходя от несчастного Вшебора; она даже подсела на лавку и ласковым голосом заговорила с ним:
– Я отрекусь от неблагодарной дочери! – говорила она. – Не пущу ее к себе на глаза! Но что же делать? Что сделано, того уж нельзя поправить! Кто знает, где они теперь, и, наверное, ксендз благословил их… Да вы успокойтесь, давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом. Ведь вы же не можете оставить меня здесь одну, – осталась я совсем сиротой, и кто же позаботится обо мне в моем вдовстве, если не вы?
Услышав, какой оборот принимал разговор вдовы с братом, Мшщуй поспешно набросил на себя плащ и пошел осмотреть своего захромавшего коня, предоставив их друг другу.
Так они просидели на лавке часа два – никто им не мешал. Порешили на том, что Вшебор непременно уедет из городища, но только… за ворота. А там подождет Спыткову и вместе с ней поедет в Понец.
Она так мило упрашивала его, так умела и всплакнуть, и глазами блеснуть, что Вшебор, наконец, сдался.
По-видимому, дорога в Понец была вполне безопасна. Собек уж два раза ходил туда на разведку и уверял, что никогда еще не было там так спокойно, как теперь. Много людей разбежалось, и убытки были огромные, но не так, как в Борках, да и повсюду в стране, все уже возвращалось к старым порядкам.
Вдова непременно хотела вступить во владение имением мужа и распоряжаться там, как хозяйка, а в помощь и в защиту себе она везла Вшебора, чтобы братья Спытка не исключили ее из общего наследия.
Она внушила ему, что он должен взять на себя заботу о ней, потому что покойник именно ему хотел вверить опеку над своей семьей и даже завещал ей это.
Каким образом ей удалось уговорить потрясенного всем происшедшим Вшебора, чтобы он сопутствовал ей, это осталось ее тайной, – но в результате Долива согласился.
Он тотчас же, ни с кем не прощаясь, выехал из городища, велел разбить себе палатку на лугу и до следующего утра поджидал в ней Спыткову.
Весь этот день Спыткова провела в приготовлениях к дороге и в прощальных разговорах с Белинами и остальными своими товарищами по заключению в замке. Она болтала, не переставая, шептала что-то на ухо то одной, то другой, всех обнимала, плакала и смеялась, вздыхала, молилась, торопилась укладываться, о Касе же не было и речи.
Рано утром в сопровождении небольшого отряда, данного ей для охраны, Спыткова двинулась в путь к Понцу вместе со своим опекуном, который всю дорогу молчал, как отравленный, и был зол и бледен.
Через несколько дней после этого Мшщуй, оставшийся в городище из-за своего коня, торжественно обручился с Зданой, и на этот день Кася с мужем приехали из Боркова. Так как свадьбу нельзя было справлять так, как полагалось по обычаю, то решено было отпраздновать оба эти события вместе тогда, когда Мшщуй приедет за Зданой. Прежде всего надо
