Я неторопливо отпираю герметичную дверь, которая ведет во двор. За время, что я работаю здесь, с шестого этажа выбросились и разбились об асфальт пятеро жильцов. Все они страдали чахоткой и захлебывались красным рассолом. Ночью из окон доносились голоса, плыли над холодным двором и гуляли меж кирпичных стен, пока их владельцы утопали в своих постелях. Уфф, уфф, уфф.
Я выхожу в туман. За мной с присвистом закрывается дверь. Снаружи холодно, во мгле моросит дождь, пощипывая тонкую кожу у меня на черепе. Затем воздух забирается ко мне в ноздри и рот, и вкус у него такой, будто я пососал батарейку. Портье не разрешается выходить во двор без респираторов из-за отравы в атмосфере, но по сути наши респираторы — просто мешки, к которым на месте рта пришиты пластиковые стаканчики. В полотняной маске лицо у меня щиплет не меньше, к тому же под материей я сильно потею, поэтому, когда никто не смотрит, я выхожу за порог, ничем не прикрывая своей большой белой головы. Смерть меня не особо пугает. В приюте, где я вырос, воспитатели постоянно твердили, что «люди в твоем состоянии никогда не доживают до подростковых лет». Сейчас мне восемнадцать, так что скоро я должен умереть. Попросту в моей просвечивающей грудке откажет какой-нибудь серый насосик или черненький комочек. Может, сначала я весь посерею, как жильцы, что умирают наверху в своих квартирах.
Пригибаюсь, плечо в ночной рубашке скользит по красному кирпичу стен. Они такие гладкие из-за специального покрытия, которое защищает дом от разъедающего воздуха. Даже неглубокие вдохи обжигают. Поднимаю глаза. Почти все окна темны, но несколько сияют яркими желтыми коробочками — там, в вышине, среди испарений, которые правят миром за пределами наших шлюзов и герметичных дверей.
По огромной черной пожарной лестнице поднимаюсь к шлюзу, который выведет меня к стойке портье западного крыла. Если б здесь начался пожар — и от этой мысли по лицу у меня расползается улыбка, — то куда бы эвакуировались жильцы? Да стояли бы во дворе и глядели на полыхающие корпуса, пока в масках не кончился бы воздух. В городе податься некуда, это прибежище — последнее. Больше им негде спрятаться от мглы, окутавшей мир. По ночам, когда я стою на крыше возле исполинских спутниковых тарелок, я вижу в городе все меньше и меньше огней. Как и люди, они гаснут один за другим.
Перед маленькой запасной дверью западного крыла я останавливаюсь и жду, пока не перестанет кружиться голова. Мне до того страшно, что мои кукольные ручки и игрушечные ножки начинает бить дрожь. Я говорю себе, что это проще простого, что мне предстоит самое обыкновенное дело.
Я думаю о двух маленьких мальчиках, которые приехали сюда в белом фургоне. Никогда не забуду, какие у них были испуганные лица, когда банкетчик тащил их на веревке. Их заказала госпожа Ван де Брук. Это из-за нее они попали сюда. Вот почему я теперь иду к ней.
Когда головокружение проходит, я чувствую себя немного сильнее. Набираю на стальной клавиатуре у двери код: 1, 2, 3, 4. Очень просто — чтобы Кислый Ирландец не забывал. Дверь с щелчком и шипением отпирается. Толкаю ее.
Желтый коридорный свет, запах вычищенных ковров и полированного дерева — все разом вырывается из проема, чтобы сгинуть в тумане. Пригнув голову, поскорей влезаю внутрь. Если хоть одна дверь в здании останется открытой дольше чем на пять секунд, то на посту сработает сигнализация и разбудит ночного портье.
Я моргаю, чтобы согнать со своих черных глаз-пуговок остатки наружного тумана. Коридор приобретает четкость. Он пуст. Слышно лишь, как гудят потолочные лампы в своих стеклянных колпаках. На красном ковре мои тощие ноги согреваются. Этот коридор выведет меня к дежурному посту.
С ухмылкой прокрадываюсь до конца прохода. Закрыв глаза, прислушиваюсь — не скрипит ли стул под дежурным? Но за стойкой царит тишина. Замечательно.
Встав на четвереньки, высовываю голову за угол. И улыбаюсь. Белый Обезьян откинулся на спинку стула и спит, задрав красную рожу кверху. Здоровенный фиолетовый язык, одинокий коричневый зуб — заглатывает чистый воздух, выдыхает горячее зловоние. Ему сейчас положено глядеть в мониторы. А он даже очки и ботинки снял. На столе красуются ноги в черных носках, из которых топорщатся белые волосы и желтые ногти.
Опираясь на свои кукольные ладошки и костлявые коленки, ползу мимо поста к лестнице, которая выведет меня к ней. Даже если Белый Обезьян и откроет сейчас глаза, он меня не увидит из-за высокой панели на стойке. Ему придется встать и надеть очки, чтобы разглядеть, как мои тощие косточки в ночной рубашке и раздутый череп белым пауком взбираются по ступеням.
Достигнув второго этажа, останавливаюсь у двери с номером пять. Здесь ее запах — духов и лекарств — чувствуется очень сильно. При мысли о серой птичьей головке госпожи Ван ден Брук, почивающей на пухлой шелковой подушке вот за этой деревянной дверью, мой ротик-прорезь дрожит.
Я весь день бегаю вверх и вниз по этим ступенькам, исполняя поручения жильцов — тех, с кем никогда нельзя спорить. Но вот теперь стою здесь в разношенной ночной рубашке, с украденным ключом в руке, потому что намерен утопить одну из их числа в пуховой мягкости подушки. Какая-то часть меня, и немалая, хочет сбежать по лестнице, проскочить через все здание к выходу, потом через двор к спальням, к своей уютной тепленькой койке, над которой храпит и тяжело посапывает Кислый Ирландец.
Опираясь на лодыжки, просовываю голову между коленями и зажмуриваю глаза. Это все — старый кирпичный дом, полированные деревянные двери, мраморные плинтусы, настенные зеркала и медные светильники, богачи и госпожа Ван ден Брук с ее белыми перчатками и клювом — настолько больше меня. Я зернышко, которому не ускользнуть от ее желтых зубов. До боли сжимаю ключ в своей левой кукольной ладошке.
Сегодня двое бледных мальчишек с мочой на безволосых ногах топтались на холодном полу в белом грузовике. Цеплялись друг за друга маленькими ручонками, улыбались и плакали, перекликались гортанными звуками. Банкетчики отвели их в комнату с выложенными плиткой стенами и большой сливной решеткой. А потом младшему пришлось смотреть, как его брата сажают в мешок…
Квадратные молочные зубы в моем узеньком ротике скрежещут. Длинные ногти в сжатых кулачках оставляют на ладонях красные полумесяцы. Это из-за нее они оказались здесь. Это госпожа Ван ден Брук вызвала белый грузовик, в котором стукались о стенки те мальчишки. От ярости меня бьет дрожь, желудок издает странные звуки, и я весь делаюсь розовым, как те слепые твари, которых не в силах убить никакие химикаты, которые рыскают в глубинах горячих океанов, на такой глубине, что их не поймать и не съесть.
С рычанием встаю. Ключ входит в латунный дверной замок. Глухой стук открывающейся задвижки приятно отдается в фарфоровых косточках моей руки. Мои пальцы кажутся такими крохотными на фоне коричневой древесины… Толкаю тяжелую дверь. С шелестом из квартиры вырывается воздух, овевая мое лицо: пахнет лекарствами, пыльным шелком, кислым старушечьим ароматом.
Внутри темно. Дверь с усталым звуком закрывается за мной.
Жду, пока глаза привыкнут к окружающему; из мрака выступают очертания ваз, высохших цветов, картин, вешалки для шляп и зеркала. Затем я замечаю тусклый синий свет, сочащийся с кухни. Он исходит от электрической панели, на которой огоньки предупреждают об утечках газа и пожарах; такие есть во всех квартирах. Обычно я заношу жестянки с дрожжами именно на кухню и оставляю их на голубом столе, а вскрывает их уже служанка, Емима. Это миниатюрная женщина, она ходит в резиновых сандалиях и никогда ничего не говорит. Но после этой ночи и Емима тоже станет свободна от госпожи Ван ден Брук, и мне не надо будет сновать туда-сюда с мокнущим мясом в пакетах. Не будет больше чувства, будто мое тело сделано из стекла и вот-вот разобьется от ее криков. В меня не станут снова тыкать птичьими когтями. Ее крошечные розовые глазки не будут щуриться, когда днем она, пошатываясь, выйдет из лифта и заметит за стойкой мою большую голову.
Присмотревшись, я различаю в конце коридора дверь в ее спальню. Прохожу мимо гостиной, где она сидит днем в длинном шелковом халате и отчитывает нас, портье, по внутреннему телефону. Потом на цыпочках прокрадываюсь мимо ванной, где Емима драит костлявую спину госпожи Ван ден Брук и моет ее сморщенную грудь.
Стою перед двумя спальнями. В левой спит Емима. У нее есть несколько часов на отдых, прежде чем резкий голос хозяйки откроет для нее новый день. Но какая-то часть Емимы не спит никогда. Та, которой положено слушать, не застучат ли птичьи лапы госпожи Ван ден Брук по мраморной плитке, не заскрипит ли ее голос, требуя к себе внимания среди хрусталя, фарфоровых чашек и фотографий улыбающихся мужчин с крупными зубами и густыми волосами — среди всего, чем заставлена ее комната. Этой части Емимы мне надо остерегаться.
