Наконец розы были пристроены, и Аня с Геннадием вернулись на кухню. Здесь ничего невозможно было узнать. Упорядоченный этот японский рай, где для всякого продукта была своя полочка, свое место, свой цвет и даже градус, превратился за какие-то минуты в тот же самый Центральный рынок, но только сгрудивший, перемешавший ряды. Все, весь товар, всю добычу, принесенную в корзине, и все эти банки и жестянки, добытые из двух холодильников, Платон Платонович раскидал, разметал дерзко и вдохновенно, чтобы подсобнее было ему трудиться. И он уже был в кокетливом Анином фартучке, слегка напоминая теперь развеселую немолодую бабу, вскорости ожидающую ребенка.
Рем Степанович, забившись с креслом в уголок, не мешал ему. Поглядывал лишь будто бы веселыми глазами.
- Рем, да он же погромщик какой-то! - обрадовалась Аня. - Так ей, так ей - этой кухоньке! Русский человек простор любит! - Она тоже подкатила кресло в угол, уселась, положив руку на руку своего Рема Степановича, шепнула: - Милый, расхмурься. - Громко позвала: - Гена, тащи кресло сюда, садись. Будем наблюдать артиста из первого ряда партера.
Геннадий так и сделал, подтащил еще одно белое кресло, легко покатившееся на вертко-послушных колесиках, сел рядом с Аней.
- Мясо! Мясо! Мясо! - азартно перешлепывая вырезку с ладони на ладонь, пританцовывал Платон Платонович. - Отличное мясцо! Мой карапет отпустил?
- Он, - сказала Аня и вдруг начала вдохновенно лгать: - Едва только я передала ему привет от Платона Платоновича, как он аж подпрыгнул. И кинулся врассыпную. Мяса на прилавках вообще уже не было. Одни ошметки. А тут сразу появилась эта вырезка. Ваше имя, Платон Платонович, сотворило чудо.
- Да?! А я что говорил?!
Зашипело, задымилось мясо, брошенное издали и небрежно на раскаленные сковороды. Цирковой прямо номер. Без промаха летели куски, ложились, как у жонглера, того и жди, назад полетят.
- А! - побахвалился своим умением Платон Платонович. - Рем, гости твои точны? Такое мясо не передерживают.
Рем Степанович глянул на часы на руке, зачем-то поглядел и на часы на столе и на часы, вмонтированные в кухонное устройство, где еще было столько всяких циферблатов и кнопок, словно эта кухня умела и летать. Все стрелки показывали одно и то же время.
- Мои гости точны, - сказал Кочергин. - Приучены к точности. Деловой, обязательный народ. Сейчас заурчат моторы. Действуй.
- Есть, капитан! - Платон Платонович вдруг отбежал от плиты, от шипения и бульканья, подскочил к Ане, зорко и усмешливо глянул ей в глаза. - Про карапета соврала, голубушка? Он и не вспомнил меня, так?
- Да что вы, что вы! - правдиво распахнула она свои прекрасные, свои и без того правдивые глаза.
- Подтверждаете, молодой человек? - уставился Платон Платонович на Геннадия.
- Не вспомнил, - сказал Геннадий, глядя на Аню, дивясь ей.
- Вот! Он еще не безнадежен!
- Горит твое мясо-то, - сказал Рем Степанович.
- У меня может все сгореть, но мясо у меня не подгорает. - Платон Платонович мягко, по-тигриному, шагнул к плите, в обе руки схватил две сковороды, рванул, подбросил на них куски мяса, цирковой демонстрируя номер.
- Вот и цирк! Вот мы и в цирке, Гена, - сказала Аня. - А ты предатель.
- Причем, учтите, в цирке, где работают без лонжи. Впрочем, тут все работают без лонжи. - Платон Платонович обернулся, всмотрелся, поблескивая зоркостью своих дальнозорких к старости глазок. - Верно, Рем Степанович?
- Это уж точно, - отозвался Кочергин и опять посмотрел на свои часы на руке и на часы в плите и на столе. - Друзья, пошли в гостиную. - Он поднялся. - Наш повар работает сразу две работы. Он и жарит-парит и прикидывается Жванецким. О, эта страсть к намекам и к обличениям, столь свойственная нашим друзьям! Я привык, конечно, я смирился, но иногда...
Аня поднялась и пошла за ним. Геннадий помедлил, поколебался, сжимая и разжимая пальцы на ручках кресла, но тоже встал и тоже побрел за ними.
- Иди, иди, паренек, - сказал Платон Платонович. - Но учти, здесь тебе жарко, а там будет душно.
Действительно, там сразу стало душно. Войдя в гостиную, Рем Степанович принялся включать все свои увеселительные ящики. На цветном экране вспыхнули забавные мультяшки, кассетный магнитофон тихонечко запел женским низкоголосым дуэтом. Женщины взывали с сильным акцентом: "Ямщик, не гони лошадей!.." А на экране другого телевизора, черно-белого, скромно забившегося в уголок, но снабженного видеоприставкой, вдруг вспыхнули и ударили в глаза нагие тела. Они там завозились, в углу, эти тела. Хочешь крупным планом? На, смотри. Еще крупней крупного план. Что, заколотилось сердчишко? Наползла на глаза муть?
Войдя, и воззрился в этот угол Геннадий. Сразу же отвел глаза, потому что Аня на него из-под руки смотрела, но сразу же и вступил в духоту, в подсматривание это. Все трое сейчас тут друг за дружкой подсматривали, имея в виду этот из сплетенных тел мерцающий экран, на который смотреть было стыдно, друг перед другом стыдно, но и не смотреть было трудно. Впрочем, Рем-то Степанович - он забавлялся, поглядывая на Аню и Геннадия, ему та карусель в экране давно наскучила, ему все, должно быть, давно наскучило, а уж эта лихорадочка и подавно. Иная лихорадка, иная забота жгла его, но важно было не показывать вида. Вот он и не показывал, отвлекаясь, развлекаясь.
- Да выключи ты эту гадость! - не выдержала Аня. - Что за смысл в этой порнографии на экране?
- Добродетельность ваша, сударыня, меня умиляет, - сказал Рем Степанович. - Впрочем, вы ведь понагляделись, надо думать, на гастролях, по заграницам-то. А вот Геннадию внове. Выключить, Гена? Только не ври, не ханжи. Суббота - не работа. Гуляем!
- Выключить, - сказал Геннадий, разрешив себе еще разок глянуть на экран, так сказать, на прощание. Но взглянув, споткнулся о взгляд Ани. Ничего интересного! - Он озлился: ну чего смотрит, что он ей?! - Может, старикам интересно!
- Верно, старикам и это интересно, старики народ любознательный. - Рем Степанович выключил экран, тела там медленно сгасли, содрогнувшись в последний раз.
- Смотрите, дети, мультяшки, это для вас. - Кочергин снова глянул на часы на руке, поискал глазами и нашел старинный циферблат на камине. Витые стрелки там, жившие под фарфоровыми ногами и подолами кавалеров в чулках и дам в кринолинах, показывали точно такое же время, что и современная "Омега" на руке. - Что это с ними? Почему не едут? - Он потянул из угла дивана свой занятный телефончик, змейкой выскользнувший к нему, набрал номер. Долго ждал, вслушиваясь в отозвавшиеся длинные гудки, не возьмет ли кто там трубку. Никто трубку не поднял. - Выехал один. В пути. - Рем Степанович еще один номер и снова по памяти набрал на диске. И снова длинные гудки, и снова никто трубки там не поднял. - И этот в пути. - Он еще один набрал по памяти номер. Снова все так же получилось: длинные гудки, никто трубку не поднял. И этот в пути. Что ж, да нас четверо. Полный сбор. Пойду гляну, не надо ли пособить Платону. А вы смотрите, смотрите свои мультяшки. Про милых этих зайчиков и попугайчиков. Тоже плодятся как-то же. Скоро, уверен, и детишек начнут про это просвещать. О, прогнивший Запад!
Он ушел, забывчиво погрузнев, чуть пришаркивая. Так, должно быть, он ходил по дому, когда был один и когда заботы, тревоги, все эти соображения и хитросплетения так умучивали, что позабывался самоконтроль и годы, старость эта проклятая, вставали на пороге. Еще не сцапала старость, но уже на пороге. Обычно, поймав себя на том, что ступил не вверх, а вниз по ступенькам, человек встряхивается, опамятывается, вскидывает тело, чтобы назад, чтобы вверх шагнуть. Так с каждым из нас случается. На людях - прежде всего, но наедине с собой - тоже. Рем Степанович не вспомнил, что Аня тут, забыл и сам про себя, про свой за собой контроль. Так и ушел, мешковатый вдруг, пришаркивающий.
- Что с ним, что с ним?! - горестно вырвалось у Ани.
- Он двумя жизнями живет, Аня, - сказал Геннадий.
- Замолчи! Ты необъективен! - Она яростно глядела на него. - Выкинь из головы! Выкинь и успокойся! И вообще, кто ты такой?
- Мне уйти?
- Нет! Без тебя еще хуже станет. Но сиди - и не вмешивайся. - Она смягчилась, ушла из глаз холодная голубизна, вернулась густая, живая синева. - Гена, ты славный парень, но ты не можешь понять... Смотри, смотри мультяшки. - Она поднялась, провела, усмиряя, рукой по его голове и пошла из комнаты, сказав еще, как бы одаривая: - Эх ты, заяц...
А он действительно уставился в экран, где заяц снова надул волка.
"Ну, заяц, погоди!" - орал волк, яростно грозя лапой.
Фильм кончился. Выплыла на экран знаменитая Валентина Леонтьева, которая когда-то жила в их Последнем переулке, да, да, снимала тут комнату, когда еще только начинала свою работу на телевидении. В их доме и снимала, в квартире напротив. Он ее тут не помнил. Давние времена. Совсем маленьким был. Но что жила здесь, это точно. Это не легенда. В их переулке действительно когда-то жила Валентина Леонтьева. Этим гордились тут, как и гордились Ремом Степановичем Кочергиным. Им еще больше гордились. Он тут родился. Мало ли кто у них комнаты снимал, а он здесь родился. И с переулком родным не порвал. Вон как тут живет-поживает. Да, а что если внять совету и не вмешиваться? А как же тогда с Аней? Позабыть про этот тупик в соснах? Про тот разговор? Самому, что ли, "топить сети" да и мотать отсюда? А она, а что будет с ней? А кто она ему? Такая же вот телезнакомая, как эта Валентина Леонтьева, объявляющая сейчас дальнейшую программу на субботу. Ну, встретились случайно, ну, сходил с ней на рынок. Ну, нравится она ему. Нравится? Не то, конечно, слово, но а какое еще слово подобрать? Какое? Ей-то он без надобности. Совершенно. Окончательно и бесповоротно. Тут безнадега для него полная, смешно даже об этом мысли ворошить. Уходить надо. Встать, пройти через кухню - и в дверь и еще за дверь, а там - улица. И прощай, Анна Лунина! Расплылась, ушла из экрана Валентина Леонтьева. Вот так же расплывется, уйдет из его жизни и актриса Анна Лунина. Геннадий пошел на кухню. Глянул, прощаясь, на книги "про Москву" - сколько их тут было, за целую жизнь не перечитать! - глянул, прощаясь, на картины на стенах и тоже "про Москву". Он уходил из этого дома, прощался с ним. Ему предстояло еще только попрощаться с его обитателями. Ну, это дело не сложное. Кто он им? Кто они ему? "И вообще, кто ты такой?"