Хуже всего, что, удерживаясь, Тёма дотягивал обыкновенно до последней рекреации, и уж когда голод чуть не заставлял его кричать, тогда он только отправлялся на фуражировку. Вследствие этого аппетит перебивался, и так основательно, что, придя домой, Тёма ни до чего, кроме хлеба и супа, не касался.
Обдумывая в подробностях свой план, Данилов пришел к заключению, что прямо в гавани сесть на корабль не удастся, потому что, во-первых, узнают и не пустят, а во-вторых, потребуют заграничные паспорты. Поэтому Данилов решил так: узнав, когда отходит подходящий корабль, заблаговременно выбраться в открытое море на лодке и там, пристав к кораблю, объяснить, в чем дело, и уехать на нем. Вопрос о дальнейшем был решен в утвердительном смысле на том простом основании, что кому же даровых работников не надо? Гораздо труднее был вопрос о лодке. Чтоб отослать ее назад, нужен был проводник. Этим подводился проводник. Если пустить лодку на произвол судьбы, - пропажа казенного имущества - отец подводился. Все это привело Данилова к заключению, что надо строить свою лодку. Отец Данилова отозвался сочувственно, дал им лесу, руководителей, и компания приступила к работе. Выбор типа лодки подвергся всестороннему обсуждению. Решено было строить килевую и отдано было предпочтение ходу перед вместимостью.
- Весь секрет, чтобы было как можно меньшее сопротивление. Чем она уже...
- Ну, конечно, - перебивал нетерпеливый Касицкий.
- Понимаешь? - спрашивал Данилов Тёму.
- Понимаю, - отвечал Тёма, понимавший больше потому, что это было понятно Данилову и Касицкому: что там еще докапываться! Уже - так уже.
- Мне даже кажется, что эта модель, самая узкая из всех, и та широка.
- Конечно, широка, - энергично поддержал Касицкий. - К чему такое брюхо?
- Отец настаивает, - нерешительно проговорил Данилов.
- Еще бы ему не настаивать, у него живот-то, слава богу; ему и надо, а нам на что?
- А мы, чтоб не дразнить его, сделаем уже, а ему благоразумно умолчим.
- Подлец, врать хочешь...
- Не врать, молчать буду. Спросит - ну, тогда признаюсь.
Всю зиму шла работа; сперва киль выделали, затем шпангоуты насадили, потом обшивкой занялись, а затем и выкрасили в белый цвет, с синей полоской кругом.
Собственно говоря, постройка лодки подвигалась непропорционально труду, какой затрачивался на нее друзьями, и секрет этот объяснялся тем, что им помогали какие-то таинственные руки. Друзья благоразумно молчали об этом, и когда лодка была готова, они с гордостью объявили товарищам:
- Мы кончили.
Впрочем, Касицкий не удержался и тут же сказал, подмигивая Тёме:
- Мы?!
- Конечно, мы, - ответил Тёма. - Матросы помогали, а все-таки, мы.
- Помогали?! Рыло!
И Касицкий, рассмеявшись, добавил:
- Кой черт, мы! Ну, Данилов действительно работал, а мы вот с этим подлецом все больше насчет глаз. Да ей-богу же, - кончил он добродушно. Зачем врать.
- Я считаю, что и я работал.
- Ну да, ты считаешь. Ну, считай, считай.
- Да зачем вам лодка? - спросил Корнев, грызя, по обыкновению, ногти.
- Лодка? - переспросил Касицкий. - Зачем нам лодка? - обратился он к Тёме.
Тёму подмывало.
- Свинья! - смеялся он, чувствуя непреодолимое желание выболтать.
- Чтоб кататься, - ответил Данилов, не сморгнув, что называется, глазом.
Корнев видел, что тут что-то не то.
- Мало у отца твоего лодок?
- Ходких нет, - ответил Данилов.
- Что значит - ходких?
- Что б резали хорошо воду.
- А что значит - чтоб резали хорошо воду?
- Это значит, что ты дурак, - вставил Касицкий.
- Бревно! - вскользь ответил Корнев, - не с тобой говорят.
- Ну, чтоб узкая была, шла легко, оказывала бы воде меньшее сопротивление.
- Зачем же вам такую лодку?
- Чтобы больше удовольствия было от катанья.
Корнев подозрительно всматривался по очереди в каждого.
- Эх ты, дура! - произнес Касицкий полушутя-полусерьезно. - В Америку хотим ехать.
После этого уже сам Корнев говорил пренебрежительно:
- Черти, с вами гороху наесться сперва надо, - и уходил.
- Послушай, зачем ты говоришь? - замечал Данилов Касицкому.
- Что говорю? Именно так действуя, ничего и не говорю.
- Конечно, - поддерживал Тёма, - кто ж догадается принять его слова за серьезные.
- Все догадаются. Вас подмывает на каждом слове, и кончится тем, что вы все разболтаете. Глупо же. Если не хотите, скажите прямо, зачем было и затевать тогда.
Обыкновенно невозмутимый, Данилов не на шутку начинал сердиться. Касицкий и Тёма обещали ему соблюдать вперед строгое молчание. И хотя нередко на приятелей находило страстное желание подсидеть самих себя, но сознание огорчения, которое они нанесут этим Данилову, останавливало их.
Понятное дело, что тому, кто едет в Америку, никаких, собственно, уроков готовить не к чему, и время, потраченное на такой труд, считалось компанией погибшим временем.
Обстоятельства помогли Тёме в этом отношении. Мать его родила еще одного сына, и выслушивание уроков было оставлено. Следующая треть, последняя перед экзаменами, была весьма печальна по результатам: единица, два, закон божий - три, по естественной - пять, поведение - и то "хорошего" вместо обычного "отличного". На Карташева махнули в гимназии рукой, как на ученика, который остается на второй год.
Тёма благоразумно утаил от домашних отметки. Так как требовалась расписка, то он, как мог, и расписался за родителей, что отметки они видели. При этом благоразумно подписал: "По случаю болезни, за мать, сестра З.Карташева". Дома, на вопрос матери об отметках, он отделывался обычным ответом, произносимым каким-то слишком уж равнодушным и беспечным голосом:
- Не получил еще.
- Отчего ж так затянулось?
- Не знаю, - отвечал Тёма и спешил заговорить о чем-нибудь другом.
- Тёма, скажи правду, - пристала раз к нему мать, - в чем дело? Не может быть, чтоб до сих пор не было отметок?
- Нет, мама.
- Смотри, Тёма, я вот встану и поеду сама.
Тёма пожал плечами и ничего не ответил: чего, дескать, пристали к человеку, который уже давно мысленно в Америке?
Друзья назначили свой отъезд на четвертый день пасхи. Так было решено с целью не отравлять родным пасху.
Заграничный пароход отходил в шесть часов вечера. Решено было тронуться в путь в четыре.
Тёма, стараясь соблюдать равнодушный вид, бросая украдкой растроганные взгляды кругом, незаметно юркнул в калитку и пустился к гавани.
Данилов уже озабоченно бегал от дома к лодке.
Тёма заглянул внутрь их общей красавицы - белой с синей каемкой лодки, с девизом "Вперед", и увидел там всякие кульки.
- Еда, - озабоченно объяснил Данилов. - Где же Касицкий?
Наконец показался и Касицкий с какой-то паршивой собачонкой.
- Да брось! - нетерпеливо проговорил Данилов.
Касицкий с сожалением выпустил собаку.
- Ну, готово! Едем.
Тёма с замиранием сердца прыгнул в лодку и сел на весло.
"Неужели навсегда?" - пронеслось у него в голове и мучительно-сладко где-то далеко-далеко замерло.
Касицкий сел на другое весло. Данилов - на руль.
- Отдай! - сухо скомандовал Данилов матросу.
Матрос бросил веревку, которую держал в руке, и оттолкнул лодку.
- Навались!
Тёма и Касицкий взмахнули веслами. Вода быстро, торопливо, гулко заговорила у борта лодки.
- Навались!
Гребцы сильно налегли. Лодка помчалась по гладкой поверхности гавани. У выхода она ловко вильнула под носом входившего парохода и, выскочив на зыбкую, неровную поверхность открытого моря, точно затанцевала по мелким волнам.
- Норд-ост! - коротко заметил Данилов.
Весенний холодный ветер срывал с весел воду и разносил брызги.
- Навались!
Весла, ровно и мерно стуча в уключинах, на несколько мгновений погружались в воду и снова сверкали на солнце, ловким движением гребцов обращенные параллельно к воде.
Отъехав версты две, гребцы, по команде Данилова, подняли весла и сняли шапки с вспотевших голов.
- Черт, пить хочется, - сказал Касицкий и, перегнувшись, зачерпнул двумя руками морской воды и хлебнул глоток.
То же самое проделал и Тёма.
- Навались!
Опять мерно застучали весла, и лодка снова весело и легко начала резать набегавшие волны.
Ветер свежел.
- К вечеру разыграется, - заметил Данилов.
- О-го, рвет, - ответил Касицкий, надвигая чуть было не сорвавшуюся в море шапку.
- Экая красота! - проговорил немного погодя Данилов, любуясь небом и морем. - Посмотрите на солнце, как наседают тучи! Точно рядом день и ночь. Там все темное, грозное; а сюда, к городу, - ясное, тихое, спокойное.
Касицкий и Тёма сосредоточенно молчали.
Тёма скользнул глазами по сверкавшему вдали городу, по спокойному, ясному берегу, и сердце его тоскливо сжалось: что-то теперь делают мать, отец, сестры?! Может быть, весело сидят на террасе, пьют чай и не знают, какой удар приготовил он им. Тёма испуганно оглянулся, точно проснулся от какого-то тяжелого сна.
