- О чем ты плачешь?
- О том, что ты меня не понимаешь. Ты говоришь, что я ребенок... Да разве б я не хотела быть твоею Анной Денман... Но, боже мой! когда я знаю, что я когда-нибудь переживу твою любовь, и чтоб тогда, когда ты перестанешь любить меня, чтоб я связала тебя долгом? чтоб ты против желания всякого обязан был работать мне на хлеб, на башмаки, детям на одеяла? Чтоб ты меня возненавидел после? Нет, Роман! Нет! я не так тебя люблю: я за тебя хочу страдать, но не хочу твоих страданий.
- О боже мой, о боже мой! как хороша, как дивно хороша ты, Маня! прошептал Истомин.
- Опять все красота!
- Всегда о красоте. Она моя! моя! Скажи скорей: моя она?
- Твоя.
- Уйди ж теперь.
- Зачем?.. Куда идти?
- Беги, спасайся... Ты думаешь, я человек? Нет; я не человек: в меня с твоим вчерашним поцелуем вошел нечистый дух, глухой ко всем страданиям и слезам... беги... Он жертвы, жертвы просит!
- Жертвы!
- Да! тебя, тебя он требует на жертву.
- На жертву?.. Я готова.
- Ребенок! понимаешь ли, что ты сказала? Понятно ли тебе, какой я жертвы требую?
- Нет, - решительно ответила Маня.
- О дьявол! тебе такого чистого ягненка еще никто не приносил на жертву!
- Я ничего не понимаю. Мне жаль тебя, мой Ромцю; жаль, тебя мне жаль!
- Так поцелуй меня скорее.
- Целую; на, целую!
- Целуй... так, как ты меня целуешь... да, как ты сестер целуешь... иначе ждет беда!.. Нет; я не поцелую тебя!
И долго, долго было и тихо и жутко; и вдруг среди этой мертвой тишины сильный голос нервно вскрикнул:
- Я погублю тебя!
И в то же мгновение прозвучало тихое, но смелое:
- Губи!
"Маня! Маня!" - усиливался я закричать сколько было мочи, но чувствовал сквозь сон, что из уст моих выходили какие-то немые, неслышные звуки. "Маня!" - попробовал я вскрикнуть в совершенном отчаянии и, сделав над собой последнее усилие, спрыгнул в полусне с дивана так, что старые пружины брязгнули и загудели.
На этот шум из-за истоминских дверей ответил слабый, перекушенный стон.
Как ошеломленный ударом в голову, выскочил я в другую комнату и прислонился лбом к темному запотевшему стеклу. В глазах у меня вертелись тонкие огненные кольца, мелькал белый лобик Мани и ее маленькая закушенная губка.
Я перебежал впопыхах свою залу, схватил в передней с вешалки пальто, взял шляпу и выскочил за двери. Спускаясь с лестницы, слабо освещенной крошечною каминною лампою, я на одном повороте, нос к носу, столкнулся с какой-то маленькой фигурой, которая быстро посторонилась и, как летучая мышь, без всякого шума шмыгнула по ступеням выше. Когда эта фигурка пробегала под лампою, я узнал ее по темному шерстяному платью, клетчатому фланелевому салопу и красному капору. Спешивши и неровными шагами обогнул я торопливо линию, перебежал проспект и позвонил у домика Норков.
Мне отперла Ида Ивановна. Держа в одной руке свечу, она посмотрела на меня без всякого удивления, отодвинулась к стенке и с своей обыкновенной улыбкой несколько комически произнесла:
- Честь и место.
- Здравствуйте, Ида Ивановна! - начал я, протягивая ей руку.
- Проходите, проходите, там успеем поздороваться, - отвечала девушка, поворачивая в двери довольно тугой ключ.
В маленькой гостиной сидели за чаем бабушка и madame Норк.
- О, хорошо ж вы нас любите! - первая заговорила навстречу мне старушка.
- Да, хорошо вы с нами сделали! - поддерживала ее с относящимся ко мне упреком madame Норк. - Месяц, слышим, в Петербурге и навестить не придете. Я Иденьке уже несколько раз говорила, что бы это, говорю, Иденька, могло такое значить?
- А Ида Ивановна, - спрашиваю, - что же вам отвечала?
- Не помню я что-то, что она мне такое отвечала.
- Кажется, ничего, мама, не отвечала, - откликнулась Ида и поставила передо мною стакан чаю.
Я осведомился о Берте Ивановне, о ее муже и даже о Германе Вермане спросил и обо всех об них получил самые спокойные известия; но спросить о Мане никак не решался. Я все ждал, что Маня дома, что вот-вот она сама вдруг покажется в какой-нибудь двери и разом сдунет все мои подозрения.
- А слыхали вы, у нас в анненской школе недавно какое ужасное несчастие-то было? - начала после первых приветствий Софья Карловна.
- Нет, - говорю, - не слыхал. Что такое?
- Ах, ужасно! Представьте себе, одна маленькая девочка стальное перо проглотила.
- Это бывает в школах, - подсказала, вздохнувши, бабушка.
- Да, это бывает по трем причинам, - проговорила Ида Ивановна.
- Что такое, друг мой, по трем причинам?- прошептала старушка.
- Это, бабушка, так говорится.
- Как говорится?
- Ах, боже мой, бабушка! Ну, просто так говорят, что все, что бывает, бывает по трем причинам.
- Все-то ты, Иденька, врунья; всегда ты все что-нибудь врешь, произнесла серьезно Софья Карловна и тихонько добавила: - Ох, эти дети, дети! Сколько за ними, право, смотреть надо! Вы вот не поверите, кажется уж Маня и не маленькая, а каждый раз, пока ее не дождешься, бог знает чего не надумаешься?
- А где же, - говорю, - Марья Ивановна?
- А на уроке. Уроки пения тут эти Шперлинги затеяли; оно, конечно, уроки обходятся недорого, потому что много их там - девиц двадцать или еще и больше разом собирается, только все это по вечерам... так, право, неприятно, что мочи нет. Идет ребенок с одной девчонкой... на улице можно ждать неприятностей.
- KleiN.e (Маленькая (нем.).) неприятность не мешает grosse (Большому (нем.).) удовольствию, MuttercheN. (Матушка (нем.).), - пошутила Ида Ивановна.
- Ох, да полно тебе, право, остроумничать, Ида! - отвечала с неудовольствием madame Норк. - Совсем неумно это твое остроумие. А мы нынче тоже как-то прескучно провели время, - продолжала она, обратившись ко мне. Ездили раза два в Павловск, да все не с кем, все и там было скучно.
- С кукушкой говорили, - сказала Ида.
- Да; сядем да спрашиваем, сколько кому лет жить? Мне все семь или восемь, а Маня спросит, она сразу и замолчит.
- А вам, Ида Ивановна?
- О, ей, кажется, сто лет куковала. Уж она, бывало, кричит ей: "будет, будет! довольно!", а та все кукует,
- Я бессмертная, - проговорила Ида.
- Ну да, как же, бессмертная!
- Увидите.
- Ну да, рассказывай, рассказывай! Глупая ты, право, Ида! - пошутила, развеселившись, старушка.
Ида, кажется, этого только и добивалась: она сейчас же обняла мать и, держа ее за плечи руками, говорила весело:
- Все умрут, мамочка, на Острове, все, все, все; а я все буду жить здесь.
- Почему ж это так? - смеялась, глядя в глаза дочери, старушка.
- А потому, что без меня, мама, здесь ничему быть нельзя.
- О, шутиха, шутиха!
Мать с дочерью снова весело обнялись и поцеловались.
В это же время у парадной двери резко брязгнул и жалобно закачался звонок.
Софья Карловна вздрогнула, вскочила со стула и даже вскрикнула. - Ну, да что же это-такое со мной в самом деле? - произнесла она, жалуясь и держась за сердце. - Ида! чего же ты стоишь?
Ида Ивановна пошла отпереть дверь и мимоходом толкнула меня за ширму, чтобы показать Мане сюрпризом.
Через секунду в магазине послышалось разом несколько легких шагов и Ида Ивановна сказала, что у них был я и только будто бы ушел сию минуту.
Маня ничего не ответила.
- Вы его не встретили? - продолжала Ида Ивановна.
- Нет, не встретили, - уронила чуть слышно Маня. Она сняла с головы капор, подошла прежде к материной, а потом к бабушкиной руке и молча села к налитой для нее чашке.
Я глядел на Маню сквозь широкий створ ширменных пол; она немного подвыросла, но переменилась очень мало; лицо ее было по обыкновению бледно и хранило несколько неестественное спокойствие, которому резко противоречила блудящая острота взгляда.
Я вышел из-за ширмы и подошел к столу. Маня прищурила свои глаза, всмотрелась в меня и сказала:
- Так вот это в чем дело!
С этими словами она протянула мне свою ручку, спросила, как я здоров, давно ли приехал, и опять спокойно занялась чаем, а в комнату вошла горничная девушка с трубкою перевязанных лентою нот и положила их на стол возле Мани. Хотя на этой девушке не было теперь клетчатого салопа, но на ней еще оставался ее красный капор, и я узнал ее по этому капору с первого взгляда.
"Кончено!" - подумал я себе, глядя на Маню. А она сидит такая смирненькая, такая тихонькая, что именно как рыбка, и словечка не уронит. Даже зло какое-то берет, и не знаешь, на что злиться.
"А впрочем, и что же мне такое в самом деле Маничка Норк? На погосте жить - всех не оплачешь", - рассуждал я снова, насилу добравшись до своей постели.
На другое утро я уж совсем никак не мог подняться; прокинешься на минуточку и опять сейчас одолевает тяжелая спячка. Я послал за доктором и старался крепиться. Часу во втором ко мне вошел Истомин; он был необыкновенно счастлив и гадок; здоровое лицо его потеряло всю свою мягкость и сияло отвратительнейшим самодовольством.
- Нездоровы? - спросил он меня отрывисто.
Я отвечал, что болен, и не сказал ему более ни слова. Истомин отошел к окну, постоял, побарабанил пальцами по стеклам и затем, заметив мне наставительно, что "надо беречься", вышел.
