– Нет-нет, я найду сама. – Сашенька чмокнула Софью Абрамовну в густо напудренную щеку и убежала.
– Ну вот, а ты говоришь – все отвернулись, а кто не отвернулся, тот дурак. Значит, и она дура? – с вызовом обратился к матери Марк.
– Она? – Софья Абрамовна чуть призадумалась, забитые пудрой морщины на ее лице разгладились, выдавливая пудру, в ее голубых глазах вдруг пропал неколебимый свет последней инстанции, и она сказала очень тихо и очень печально: – Она? Она – другое дело. Ты тут у меня не путай Божий дар с яичницей. У нее любовь, этого тебе еще не понять, ты еще, между прочим, не дорос, Марик, это не твоя беготня за каждой юбкой.
Со временем Сашеньке открылась удивительная закономерность: если замешана Софья Абрамовна, то хочешь не хочешь, а жди – что-то будет… Софья Абрамовна то наяву, то во сне возникала накануне самых главных моментов ее жизни, самых узловых, когда завязывалось что-то новое, определяющее дальнейшую судьбу, когда обозначался какой-то новый поворот, какая-то новая черточка в линии жизни. Мама научила Сашеньку премудрости гадания по руке, но ей самой не гадала никогда.
– Научить научу, – сказала мама, – а гадать не буду. Я поклялась никогда больше не гадать – после того, как убили твоего отца. Еще когда мы были жених и невеста, я нагадала ему, что его застрелит крестьянский паренек лет семнадцати. Тогда это прозвучало дико и неправдоподобно, а вот сбылось.
Но Сашенька все-таки умолила маму сказать "хоть слово, хоть самую чуточку". Мама внимательно поглядела на ее ладони и сказала:
– Если чуть-чуть, то линия жизни у тебя хорошая, жить ты будешь долго, далеко за восемьдесят… Ты еще поживешь в двадцать первом веке!
– Ой, мамочка, да ты что! – засмеялась Сашенька. – Что ж, я буду как старуха из "Пиковой дамы"? Спасибочки! Этого мне не надо.
– Надо, не надо, а будет так, – сказала мама. – Это сейчас тебе кажется, что в старости люди не живут. Привыкнешь, еще и понравится. Тем более что старость у тебя будет вполне приличная, в смысле здоровья.
Дом со львами на Малой Молчановке Сашенька знала хорошо – она любила бродить по старомосковским улочкам и переулкам и около этого дома бывала не раз, как будто предчувствовала, что здесь живет ее будущий избранник. Львы сидели по обеим сторонам подъезда – серые, наверное, бетонные, очень внушительные, хотя на боку одного из них было написано мелом непечатное слово, а на боку другого – "Лев Моисеивич". Сашенька обратила внимание на ошибку в написании отчества, усмехнулась и подумала, что писавший не слишком грамотен. В подъезде было чисто, в те времена трудящиеся еще не приладились справлять в подъездах малую нужду. Сашенька поднялась на второй этаж и стала читать многочисленные таблички на дверях коммуналок. Нет, на втором этаже знакомой фамилии не было, а вот на третьем она увидела ее в первую же секунду: "Домбровские. 2 звонка".
Она звонила долго, упорно. Наконец высокая крашеная масляной коричневой краской дверь приоткрылась, насколько позволяла наброшенная изнутри цепочка.
– Тебе чего? – спросила повязанная белой косыночкой старуха.
– Домбровский здесь живет?
– Георгий Владимирович? – переспросила старуха с видимым участием в голосе. – Жил, деточка, жил, забрали…
– Я знаю, – сказала Сашенька. – А его жена?
– Софья? – переспросила старуха. – Софья съехала с детками к кому-то на дачу. Лето сейчас, милая, лето…
– Спасибо.
– За что же, деточка? С Богом! – И старуха перекрестила ее в темную дверную щель. – Спаси и сохрани!
Сашенька приготовилась к разговору с его женой, к объяснению. Когда шла сюда, все представляла, что скажет ей Софочка и что она скажет Софочке, даже если придется во всем признаться. Словом, думала и воображала она одно, а получилось совсем по-другому.
Светлые июльские сумерки нежно скрадывали очертания домов, воздух был напоен благодатью летнего вечера, ароматами большого города, звоном трамваев, редкими сигналами автомобилей, цоканьем копыт по мостовой – тогда еще не был списан гужевой транспорт, тогда на нем держалось многое – все подвозы к магазинам, к рынкам. Сашенька шагала по любимой Москве как во сне, не разбирая дороги, не "куда глаза глядят", а "куда ноги несут", а глаза ее глядели как бы внутрь случившегося с ее Домбровским, только о нем она и думала: где он? Как он? Чем она может ему помочь?
На другой день Сашенька опять пошла к Софье Абрамовне. Та пообещала узнать место его заключения.
– Я все узнаю, деточка, – заверила Софья Абрамовна. – Есть у меня один человек. Так что иди, собирай посылку. А то, что не встретилась с Софочкой, может, оно и к лучшему, между прочим.
– Мне все равно, – сказала Сашенька.
– Я тебя понимаю, – вздохнула Софья Абрамовна.
"Конечно, сейчас она постарела, но, наверное, какая красивая была женщина!" – подумала о Софье Абрамовне Сашенька.
И та будто услышала ее мысли. Приветливо улыбнулась и произнесла как-то очень просто, очень буднично, безо всякого наигрыша:
– Да, и я была молодой…
– Соберем все как надо, – сказала мама, – я знаю, что надо. Носки, мыло, махорку…
– Он не курит, – перебила ее Сашенька.
– Это неважно. Махорку он всегда сможет обменять у курящих на то, что ему нужно. Еще пошлем соль, хотя бы два-три спичечных коробка. Еще сахар. Еще носки теплые – это я быстренько свяжу…
– Но сейчас лето?
– Ну и что? За летом придет осень, а там и зима. Еще хорошо бы обувку. Какой у него размер ноги?
– Откуда я знаю!
– Ну ничего, можно на номер-другой побольше. Например, возьмем сразу сорок третий или даже сорок четвертый. Ботинки на крепкой подошве, а лучше кирзовые сапоги. Еще портянки. Еще хорошо бы кусок сала. А больше, пожалуй, и не возьмут. И так я много наговорила. Да, конечно, сухарей. Сухари всегда нужны.
– Ма, а вкусненького?
– А там любая крошка вкусненькая. Ладно, начнем собирать – видно будет.
– А пирожков? Ему очень нравятся твои пирожки. Он их всегда хвалил.
– Можно и пирожков. Пирожки пропадут не сразу.
– А почему они могут пропасть?
– Во-первых, может слопать охрана. Во-вторых, после того, как ты передашь свою передачку, она попадет к нему не раньше, чем через несколько дней.
– Почему?
– Пока проверят. Да то, да се. Там каждый кусочек на просвет смотрят – вдруг диверсия. Правда, сейчас война, может, у них что-то меняется. Дело может обернуться по-всякому. Так что охрана сейчас должна дрожать не меньше узников. Немцы, если так и дальше пойдет, в ноябре уже будут на нашем пороге. Немцы умеют воевать. Хотя их умный Бисмарк и просил никогда не воевать с Россией, но они его не слушаются. За четверть века второй раз полезли на нас. Дураки.
– Ма, а ты веришь в нашу победу?
– Я! Конечно. Даже если сдадим Москву. Однажды уже сдавали…
– Но он же ни в чем не виноват, я уверена!
– Конечно, не виноват. А они и не ищут виноватых. У них другие задачи.
– Как ты во всем разбираешься? Ты ведь газет не читаешь, радио не слушаешь? Почему ты так уверенно говоришь?
– Смешная ты, доченька. Зачем мне газеты, когда у меня свои глаза, свои уши, своя голова на плечах? Думаешь, все под гипнозом? Нет. Таких, как я, тоже много. Сегодня многие понимают все так, как будет сказано об этом во всеуслышание во всех газетах, лет через двадцать. Многие все понимают, но молчат. Жизнь дороже, даже такая…
– А почему ты считаешь, что лет через двадцать что-то изменится?
– Почему? Да потому, что, слава Богу, ничто не вечно. И раньше бывали тираны и рабство. Пока тиран жив, все клянутся ему в любви. А как только мертв… тогда только ленивый не лягнет мертвого льва.
– Ма, не обижайся, но как-то не верится…
– Верится не верится, а все будет именно так, как всегда бывало – все вернется на круги своя.
– Я его очень люблю. Мне так стыдно… А он сможет хоть когда-нибудь меня полюбить? Ма, ты все знаешь…
– Дело, дочка, не в нем. Главное, чтобы любила ты. Любовь – это как талант… дается не каждому. А я его ведь совсем не знаю. На вид человек приличный, и люди о нем говорят хорошо, и хирург он замечательный. Не знаю… Главное, чтобы любила ты. Ему бы живому остаться.
– Неужели ты думаешь?..
– Ну а чем он лучше других замученных? Все они жертвы Молоха.
– Но должны ведь разобраться… Обязаны…
– Ой, дочка, какая ты у меня маленькая, какая маленькая!
– Ма, я уйду на фронт. Я подала заявление.
Мать промолчала, отошла в темный уголок комнаты, куда почти не доходил свет из их знаменитого окошка в потолке.
– Ты не обижайся…
– На что мне обижаться? Ты дочь боевого адмирала. Твой дядя Женя погиб в морском бою с немцами пятого ноября четырнадцатого года. Он писал историю Черноморского флота. Она была у Машеньки в картонке, может быть, ей удалось вывезти… Я уверена, что Маша где-то там, за границей. Вчера я видела ее во сне – живую-здоровую, сильно повзрослевшую. Еще бы не повзрослеть. Сейчас ей тридцать шесть лет. Она, должно быть, красавица. Дай Бог ей счастья!
