— Где будет проходить встреча? — каким-то не своим голосом спросил я у человека, который встретил меня у проходной и, назвавшись парторгом этой шахты, теперь сопровождал.
— В нарядной, — ответил он и посмотрел на меня. — Нам надо уложиться в двадцать пять — тридцать минут. Сами понимаете… План хоть и даем, но задолженность прошлого месяца… — И он выразительно постукал себя по шее ребром ладони.
"Предоставит слово, поздороваюсь, передам привет от писателей… Нет, здороваться не надо. Сразу привет и рассказ-биографию. Родился, учился, работал… А может, не надо родился, учился? Если не получится, прочту отрывок из повести. А кто страницу перевернет? Нет, родился, учился надо".
Из боковой двери мы вошли в нарядную и сели за длинный стол, покрытый красным материалом. Посередине стоял графин. Шахтеры сидели в трех шагах. После долгой разлуки я вновь видел их лица, дышал с ними одним воздухом. Их было человек сто, а может, больше. "Раз, два, три, четыре…" — торопливо начал я зачем-то считать сидящих в переднем ряду. В нарядной стало тихо. Так тихо, что было слышно, как на копре со свистящим хрустом трутся канаты о вращающиеся шкивы. В последнем ряду кто-то поднялся, пристально посмотрел на меня и сел. "Расскажу биографию", — решил я. Скуластый парень с густой рыжей шевелюрой в переднем ряду осторожно кашлянул в кулаки плотнее уселся на стул. "Проходчик, — подумал я. — На Игоря похож. А может, отрывок прочитать? Про то, как Сергей Петров впервые в забой попал". Опять кто-то приподнялся и тут же сел.
— Товарищи! — встал парторг. — У нас в гостях писатель Титов… — Он замялся.
— Владислав, — подсказал я.
— Владислав, — повторил он. — Автор повести "Всем смертям назло…", в недавнем прошлом тоже шахтер, горный мастер, но во время аварии…
Я встал. Парторг удивленно посмотрел на меня и, не договорив, сел.
— Дорогие товарищи, — непослушным голосом сказал я и твердо решил: "Прочту отрывок". — Ребята! — голос мой дрогнул и зазвучал неизвестной до сих пор звонкостью. — Я родился…
И теперь еще с внутренней дрожью вспоминаю я то, свое самое первое писательское выступление перед своими большими и неизменными друзьями шахтерами. Потом этих встреч и выступлений было много, перед самыми различными аудиториями, в разных городах и поселках, в цехах, нарядных, на полевых станах, в школьных классах и студенческих аудиториях. Но то, первое, останется в моей памяти на всю жизнь.
Уже где-то в середине выступления, когда было рассказано, где родился и рос, как стал шахтером, когда я рассказывал о том, как, зажав зубами карандаш, учился писать и рыжий скуластый проходчик все чаще тихо кашлял в кулак, я вдруг до пронзительной ясности понял, что все или почти все сидящие тут в нарядной читали мою повесть и знают судьбу Сережки Петрова. Мне стало легко. Значит, недаром грыз по ночам карандаш, отчаивался, надеялся, рвал нервы с издателями и редакторами, значит, книжка нужна людям, если ее прочли вот эти парни, отнюдь не склонные к сантиментам, если они, перед тем как спуститься в забой, пришли сюда, на встречу со мной, и пришли не просто из любопытства, а ведомые пристальным интересом к человеческой судьбе, судьбе своего коллеги. Вот сидят они, притихшие, внимательные, перекатывая крутые желваки. Да, стоило ради этого жить, страдать, писать. Я был счастлив. Пришло ощущение, что стою не за официальным столом, упершись черным протезом в его красный край, а нахожусь среди ребят, которых давно и хорошо знаю, и делюсь с ними, как с друзьями, самым сокровенным, что наболело на душе за долгую разлуку, что уже выплеснулось в книжке, но все не уместилось, и вот то, чего не доверил бумаге, теперь доверяю им. Парторг выразительно посматривал на часы, а я не мог остановиться. Рыжий в переднем ряду кашлял и прятал от меня глаза. Еще несколько человек сидели, опустив головы, будто были в чем-то виноваты передо мной. В паузах было слышно, как скрипит канат и где-то тяжело и гулко ухает, наверное, скип, опрокидываясь и высыпая уголь в бункер…
Закончил я свое выступление совсем не так, как предполагал.
— А вообще, ребята! — неожиданно вырвалось у меня. — Бросил бы я эту писанину и полез бы с вами уголек долбать. Это я умею, — и сел.
Узколицый и черный, как цыган, шахтер во втором ряду вытянул длинную с большим угластым кадыком шею и раскрыл рот. Парторг частой дробью ударил пальцами по столу и, будто испугавшись этого, спрятал руки под стол. "Боже мой! Как плохо я говорил! — пронеслось в голове. — Надо бы все-таки отрывок прочитать. Но они же хорошо слушали и понимали меня. И я их понимал…"
Тяжелые, крупные аплодисменты грохнули минуту спустя. Рыжий отчаянно бил огромными ладонями одна о другую, тянул руки вперед, к столу, и быстро-быстро хлопал короткими, с черным ободом от угля, ресницами.
— Вопрос можно?.. — поднялся узколицый шахтер.
— Время, товарищи, время!.. — пальцем постучал по часам парторг.
— Ну чего ты, Акимыч, заладил?! — пробасил кто-то из задних рядов. За нами не заржавеет, план будет.
— Валяй! — отчаянно махнул рукой парторг, посмотрел на меня и пожал плечами: что, мол, с ними поделаешь.
— Владислав Андреевич… — робко, почти мальчишеским голосом произнес узколицый ("Отчество откуда-то знает!" — удивился я), — скажите, пожалуйста, как вот вы, шахтерский парень, наш, в общем, человек и… — Он замялся, а я как-то по инерции мысленно продолжил за него: "и докатился до такой жизни, что в писатели поперся?" — Ну… вот, книжку написали? — Он замолчал и вдруг расплылся в такой белозубой улыбке, что все вокруг тоже заулыбались. А узколицый парень выпалил: — Может, такие таланты в каждом шахтере заложены? И есть смысл побросать свои молотки и сверла и взяться романы строчить?!
Аудитория сдержанно гоготнула.
— Ты по существу спрашивай, Яременко! — прикрикнул на него парторг.
— Вопрос в общем-то по существу и довольно каверзный, — поднялся я. Я и сам, братцы, не знаю, как дошел до такой жизни. — В зале одобрительно хохотнули. — Выписались мы с Ритой из больницы, приехали в Ворошиловград и стали жить… новой жизнью. Двадцатый год ей шел, мне двадцать пятый. Второй год супругами… Ну, у нее хлопоты по дому: прибрать, постирать, поесть приготовить, опять же меня одеть, покормить. А я сижу и только в окно на людей смотрю. Мысли разные, конечно, в голове толпятся. Будто и во сне я, и не со мной все это. К работе-то с детства приучен. В сорок первом отца на фронт проводили, а нас четверо с матерью осталось. Я — старший. Короче, в девять лет умел пахать землю, сеять, хлеб убирать, то есть то, что умели взрослые. А тут такая петрушка — вышибло меня из седла. Начисто вышибло! И все о жене своей думаю. Где она взяла такие силы? Ведь, к сожалению, в жизни иной раз как случается? Живут муж, жена, дети, все вроде хорошо, мирно, ладно. Но вот врывается беда — а она всегда врывается неожиданно и в самый неподходящий момент, — пусть не такая страшная, как у нас, и что же порой получается?! Дороги людей, которые еще вчера любили друг друга, расходятся в разные стороны. Почему? Что произошло с любовью? У нас, к счастью, не случилось такого. Ы основой, на которой удержалась наша семья, была моя жена, ее любовь, ее мужество. Скажу честно — ей было трудней. Ведь здоровый человек… в духоте палат, рядом с умирающим человеком, среди стонов, боли, крови… Повезли на операцию, она к двери: а вывезут ли? Увижу ли живым? Да, ей было трудней. На улице бурлила жизнь, цвели цветы, люди шли в кино, где-то кружились в танце… А ей девятнадцать лет, и впереди неизвестность, и за жизнь мужа никто ломаного гроша не дает. Да что там! Ведь если бы в тот критический момент не оказалось рядом со мной такого верного друга, то все усилия врачей могли бы и не дать того результата, который они дали. Это я, ребята, вам точно говорю, не для красного словца, а для того, чтобы каждый из вас внимательней был к своей подруге жизни. Не ценим мы иной раз их, не понимаем.
И вот сижу я дома и все о жизни размышляю. А тут в голову лезут всякие прошлые споры с пожилыми людьми. Есть среди них такие, что любят утверждать: какие сейчас люди? Какая сейчас любовь? Все перевелось! Вот раньше бывало, вроде и сахар был слаще, и снег холоднее, и, почитай, вода мокрей. Как же так, думаю? Вот же она рядом, жена моя, решение тем спорам. И присосался к моему сердцу червячок: вот бы написать об этом, как в разных романах-повестях пишут! Да разве я сумею? Ну в школе стишки пописывал, заметки в газеты строчил! — подбадриваю себя. — Так то баловство, а тут про любовь написать надо. Нет, не сумею!
А жизнь шла своим чередом, день сменял ночь, шли недели. А червячок опять точит, вот изобразить бы, доказать всем — есть и в наше время настоящая любовь! Не может она измельчать или перевестись, пока жив человек! Тут и другое подстегнуло. Ходят под окнами днем и ночью какие-то великовозрастные шалопаи, бренчат на гитаре, ну зла не хватает! Здоровые ребята, с руками, с ногами, неужели дела себе не найдут! Ведь пролетит жизнь в этом полухмельном, блатном гитарном бренчании, и оглянуться не успеют. А одумаются, оглянутся — поздно будет. Ничего ведь сзади не останется, никакого следа. Стыдно им станет. Больно станет. Муторно станет. К каждому подступит тот срок, когда человек спрашивает у самого себя: зачем явился на эту Землю? Что оставил после себя? Добро? Зло? Любовь? Ненависть? Никто из нас не верит в загробную жизнь. Но на Земле ведь бессмертно только Добро, только Любовь. Зло тоже живет, но оно умирает сразу же, как только умирает породивший его. И этим шалопаям мне тоже хотелось что-то доказать, в то время не знал еще что. А червь все сильнее сосет: напиши… "Да не умею я писать!" — злюсь на него. "Ну попробуй", — умоляет.
