двигаюсь на восток и навстречу темноте.
Такой цейтнот – и сегодня, как всякий раз, наступивший накануне внезапно и неуловимо приближавшегося позднего полудня, – однако влек за собой, хотя и совершенно беспредметно, после то короткого, то более долгого времени и отрезка пути, нелюдимость и отчуждение. Так было и на этот раз. Только теперь моя в буквальном смысле хроническая, то есть эфемерная, «эпизодическая» нелюдимость по пути к автобусной остановке в бессмысленном ускорении с каждым следующим шагом переросла в человеконенавистничество, в мизантропию, в смертельную вражду к людям, а против нее разум, мой разум, был бессилен, как бы он ни подсказывал мне на каждом моем поспешном шагу, что моя смертельная ярость снова обратится в послеполуденную нелюдимость, стоит только мне встретить на своем пути человека из плоти и крови, неважно какой крови и плоти, пусть даже само зло во плоти, и тогда я обращу на него всю мою ярость. «Дождись первого встречного: ты сможешь выместить на нем свою ненависть, даже если он выгуливает трех питбулей».
Никто мне, раненному цейтнотом, на всем пути не встретился. К счастью. Я прямо-таки наслаждался моим бешенством и ненавистью к людям. Прежде всего, и это главное, цейтнот исчез. В ближайшем лесу, должно быть, находилось стрельбище, потому что за деревьями время от времени беспорядочно щелкали стрелометные орудия. Стрелы свистели в воздухе и вибрировали, звучно вонзаясь в мишени, или менее звучно пролетали мимо цели. Арбалеты щелкали и звякали. И это я стрелял, я, я и еще раз я. И детская рогатка, брошенная на обочине, пусть и жестоко истрепанная, тоже была моя. Зарядить ее снова! Сплошное расстройство, ужасно жаль, этот путь мизантропа всегда так короток, едва ли дюжину выстрелов из лука или самое большее две дюжины метаний камушка из рогатки.
С другой стороны, чем триумфальней воодушевление – смертельный враг всего рода человеческого, – тем более гнилостно становилось у меня на душе. Чудовищно, что я не знаю ничего об актуальном состоянии мира. Факт в том, что у меня не просто совесть нечиста, поскольку я с утра и между тем уже целый день не владею никакой информацией, но более того – еще и игнорирую всякую информацию, любую, и это не только безответственность, это моя вина, тяжкая вина. Почему я не интересовался актуальными катастрофами, массовыми убийствами, покушениями? А что, если мир вообще больше не существует? И все это вокруг – одна иллюзия? И вот гляди-ка: плакатные стены по дороге к автобусной остановке, длинные, с полдеревни, специально воздвигнутые к европейским выборам, без единого лица, совершенно пустые стены! Но вот тут: майский жук под вишневым деревом на тротуаре, почти с кулак величиной, с рисунком по бокам в виде зубцов пилы, мертвый, замерз в майскую ночь. А вот еще один, но этот живой, ползет, старается! Стало быть, зря утверждают, будто они вымерли, майские жуки. Информация! Добрая весть!
Ждал автобуса в бетонной коробке без окон на одной из проселочных дорог Иль-де-Франс, за пределами деревни. Молодая пара стояла поодаль, молча, мужчина опустил руки, женщина на шаг позади, неподвижно, только пальцами одной руки она снова и снова проводила ему сверху вниз по спине. Какой-то неведомый мне жест, точно не поглаживание. Или все-таки оно, может быть, теперь так принято в мире гладить, и не только на Западе, и решили так, пока я пребывал в моем паскалевском забытьи. И мне показалось, будто я провел за этот один день много лет в Пор-Руаяле.
Пара отошла, не взглянув на меня. Вернее так: мое присутствие для обоих с самого начала осталось незамеченным. Они, значит, вообще не ждали автобуса. Может быть, эта остановка давно не действует, да и вся линия давно закрыта, а я все еще помню о ней с детства? Да нет: расписание-то висит действующее, в том числе на выходные.
Для меня в моем цейтноте время тянулось долго. Это оттого, как я себе представил, что на меня ни один человек не обращает внимания. У велосипедистов на сельских дорогах так принято, особенно если они стайками, в костюмах и шлемах, они заняты тем, чтобы, перекрикивая шум колес, поддерживать свои крикообразные диалоги. Да и из машин, которых ближе к вечеру не стало больше, меня никто не удостоил ни единым взглядом. Если пассажиры куда и глядели, то только на дорогу, или, если их было много, друг на друга. А между тем я сам себе казался явлением весьма заметным, в моем темно-синем костюме-тройке от «Диор», в широкополой шляпе от «Борсалино» с соколиным пером, в темных тонированных очках, одиноко сидящий на трухлявой скамейке на автобусной остановке.
Я вышел на самый край дороги. Не то чтобы мне хотелось, чтобы меня теперь поразила молния из самого зенита. Но я был на секунду уже к ней готов, мне требовалось доказать, что я вообще существую. Я присел на бордюрный камень, намного больше и толще прочих, да еще и криво стоящий, доверху поросший особенно жгучей майской крапивой. Когда я сорвал пару ростков голыми руками, намеренно обжегшись (поначалу даже приятно), то заметил на камне – в отличие от прочих это был не кусок бетона, а кусок гранита, – высеченную не сегодня и не вчера королевскую корону. Я четко провел пальцем по замшелым линиям, потом процарапал ногтем, а потом крошечным сарацинским кинжалом, который я по привычке сунул в карман, снова сел и расставил ноги так, чтобы посторонним взглядам, не важно чьим, открылся этот феномен, как будто кто-то приоткрыл занавес: «Вот, глядите, бордюрный камень из королевских времен, и идиот дня, на нем восседающий, как будто это его место, и ведь еще устраивает тут танцы, безумный, даже не отрывая от коронованного камня своей задницы. Расселся тут на обочине нашей с незапамятных времен Королевской дороги и пляшет, а сидячая пляска его между тем уже лет сто как вышла из моды, да еще на самой зазубренной оконечности своего каменного трона!»
Однако же никто не замечал ни меня, да и вообще ничего. Лучше пусть мне вынесут окончательный приговор, чем не заметят вовсе. Каждый за себя, и не только в этих автомобилях и прочем транспорте: вот и странствующий театр, так сказать особенный, выдающийся, стар и млад, без палки и с палкой, громко перекрикиваясь между собой, не моргнув глазом, пронеслись мимо сидящего на бордюре точно так же, как и два-три путешественника-одиночки, что прошли мимо, уткнувшись в географические карты.
А ведь я почти преступник.
