как, подравшись с товарищем в садике, я почувствовал странный вкус и впервые понял, что это, видимо, кровь.
– Из-за тебя этот вкус мне нравится.
Он вернул меня в далекое прошлое. И вдруг я понял: я слишком долго был одинок, даже тогда, когда думал, что не одинок, – а потому вкус чего-то столь настоящего, как кровь, был гораздо, гораздо лучше, чем вкус ничего, вкус потраченных впустую бесплодных лет, столь долгих лет.
– Тогда ударь меня, – вдруг сказала она.
– Ты с ума сошла?
– Я хочу, чтобы ты дал мне сдачи.
– Зачем, чтобы мы сочлись?
– Нет, просто я хочу, чтобы ты дал мне пощечину.
– За что?
– Просто дай пощечину, Бога ради, и хватит задавать столько вопросов. Ты что, никогда раньше никого не бил?
– Нет, – сказал я, почти извиняясь за то, что не обидел и мухи, а о другом человеке и говорить нечего.
– Тогда делай так! – И, произнеся три этих слова, она наотмашь ударила себя по щеке с дикой яростью. – Вот как это делается. Давай!
Скопировав ее жест, я легонько шлепнул ее по лицу.
– Сильнее, намного, намного сильнее, и лицевой, и тыльной стороной ладони.
Тогда я отвесил ей пощечину, она вздрогнула, но сразу же подставила другую щеку, показывая, что я должен ударить и ее, и, когда я послушался, сказала:
– Еще.
– Мне не нравится причинять людям боль, – признался я.
– Да, но мы теперь так близки, как люди, которые прожили вместе триста лет. Хочешь – не хочешь, но отныне это и твой язык тоже. Тебе нравится вкус, мне он тоже нравится, а теперь поцелуй меня.
Она поцеловала меня, а я поцеловал ее.
– Больно?
– Не бери в голову. Ты возбужден?
– Да.
– Хорошо. Мой маяк. – Охнув, она протянула руку вниз и крепко меня обхватила. – Вот какими мы будем, даже когда появимся на публике при полном параде: ты во мне, все в семени и соках.
– И не обманывай себя, такой секс будет не только в медовый месяц, – сказала она, когда мы сели в энотеку, которую она хотела мне показать. Мы нашли столик в углу и заказали два бокала красного. Потом тарелку козьих сыров, а покончив с сырами, тарелку холодных нарезок и еще два бокала вина. – Я хочу, чтобы вот так у нас было всегда.
– Двенадцать часов назад мы совсем друг друга не знали. Я был засыпающим в поезде мужчиной, а ты – дамой с собачкой.
Я оглядел заведение. Я никогда прежде здесь не был.
– Cкажи мне что-нибудь – все равно что, – попросила она.
– Мне нравится смотреть на Рим твоими глазами. Я хочу вернуться сюда с тобой завтра вечером.
– Я тоже.
Больше никто из нас ничего не сказал. Мы ушли в числе самых последних посетителей перед закрытием.
В это время года в отеле было мало постояльцев, и на следующее утро официанты в белых пиджаках болтали и подшучивали друг над другом. На фоне громко играла какая-то пошловатая музыка.
– Меня бесит фоновая музыка, а еще бесит, что они треплются, – сказала Миранда, кивнув на прислугу. Нисколько не смущаясь, она повернулась к одному из официантов неподалеку и попросила его говорить потише. Ее претензия удивила официанта, но он ничего не ответил и не извинился; чуть поклонившись, он пошел туда, где, громко гогоча, стояли еще один официант и две официантки. Они сразу притихли.
– Со временем я возненавидел этот отель, – сказал я. – Но останавливаюсь здесь всякий раз, когда приезжаю в Рим, из-за балкона в номере. В теплые дни я люблю сидеть под зонтиком и читать. А ближе к ночи выпиваю с друзьями либо у себя на балконе, либо на террасе побольше над третьим этажом. Там просто райское местечко.
После завтрака мы перешли через мост и собирались пойти к холму Авентин, но потом передумали и вернулись по набережной Тибра. Стояло раннее субботнее утро, и Рим погрузился в тишину.
– Раньше здесь был кинотеатр.
– Он давным-давно закрылся.
– А еще где-то здесь неподалеку стоял антикварный магазинчик. Однажды я там купил сирийские нарды, доска у которых была отделана мозаикой из перламутра. Кто-то из друзей у меня их одолжил, а потом то ли сломал, то ли потерял – в общем, больше я эти нарды никогда не видел.
Мы подошли к Кампо деи Фиори, и Миранда взяла меня за руку. Неподалеку торговец рыбой раскладывал товар на прилавке. Винный магазинчик еще не открылся. Казалось, рыбу мы здесь покупали давным-давно.
– Мы проведем эту неделю тут, в Риме, – сказала она отцу, когда он открыл нам дверь. Еды она ему купила недели на три.
– Как здорово! – запинаясь, проговорил он, почти не скрывая своей радости. – И что вы вдвоем будете делать целую неделю?
– Не знаю. Есть, фотографировать, ходить по музеям, проводить время вместе.
– Прогуливаться, – добавил я. Ее отец явно догадался, что мы любовники, и его это не шокировало, а может, он просто хорошо притворялся. На лице его читалось: «Вчера вы были незнакомцами в поезде и едва касались друг друга… а сегодня ты трахаешь мою дочь. Как здорово! Она никогда не изменится».
– Где будешь жить? – спросил он Миранду.
– С ним. От него до тебя пять минут пешком, так что будешь видеть меня чаще, чем хотел.
– И это плохая новость?
– Это прекрасная новость. Только можно собаку я оставлю у тебя?
– А как же твоя работа?
– Кроме фотоаппаратов, мне ничего не нужно. И потом, Восток мне надоел. Может быть, я смогу увидеть части Рима или Северной Италии его глазами. Вчера мы посетили Виллу Альбани, где я никогда раньше не бывала.
– А еще я хочу отвезти ее в Археологический музей в Неаполе. Статуе Дирки, которую два брата привязывают к быку, нужна профессиональная камера.
– Когда мы едем в Неаполь?
– Если захочешь – завтра, – предложил я.
– Опять поедем на поезде. Отлично. – Ее, похоже, в самом деле переполняла радость.
Когда Миранда вышла из комнаты, ее отец отвел меня в сторонку:
– Знаете, она не совсем такая, какой кажется. Она импульсивная, и в голове ее всегда бушует буря, но она более хрупкая, чем самый тонкий фарфор. Прошу вас, будьте к ней добры и будьте терпеливы.
На это мне нечего было ответить. Я уставился на ее отца, потом улыбнулся и наконец накрыл его руку своей. Я хотел его успокоить, поделиться с ним теплом, молчанием и дружбой – надеясь при этом, что мой жест не покажется ему покровительственным.
Обед прошел в тишине и был словно продолжением завтрака. Миранда приготовила на всех омлет
