уже все возможное: множество людей поднималось по всей Европе, под дождем и в холод, по песку и в жару шло освобождать Гроб Господень, хотя мало кто из них знал, где находится земля, куда они ковыляли. Шествия паломников пошатывались под тяжестью крестов, люди бичевали себя и истекали кровью до смерти. Адепты некоторых средневековых сект прыгали через огонь, в России бегали голыми по лесам, в Германии — босыми по камням. В конце двадцатого века все они побежали в кроссовках. И больше всего были похожи на тех чокнутых жителей одной альпийской долины у словенской границы, которые каждый год взбираются бегом на четыре холма: мужчины и женщины, дети и старики, с остекленевшими глазами, сопя, устремляются из долины на холмы и ломают ноги, спускаясь обратно в долину, позволяя слабейшим отстать и рухнуть.
И все-таки в конце двадцатого века появилось кое-что новое. Средневековые прыгуны, флагелланты и бродячие паломники были сосредоточены на душе, противопоставленной телу. Бродяжничать, стонать и по-всякому телесно мучиться их заставляли высокие помыслы: душа куда-то стремилась, а тело ее останавливало. Больше того, телу нужно было навредить, раз оно противостоит душе, мешает ей в ее высоких помыслах. И поскольку вспышки бега, самобичевания, прыжков через огонь в истории человечества всегда имели понятные высокодуховные причины, у будущего историка возникнут огромные трудности с объяснением странного явления, получившего название jogging, джоггинг. Он обнаружит, что в конце двадцатого века появились чокнутые, бегавшие по улицам и пустыням не по метафизическим причинам, а просто так, для тела как такового. Конечно, некоторые утверждали, что для здоровья, другие из-за своего социального статуса, но это, разумеется, только часть правды. Появлялись объяснения, приближавшиеся к средневековым: во время бега и особенно сразу после него человек обретает наивысшее состояние сознания. Это доказывает остекленевший взгляд, который находится вне пределов этого мира; бегун не воспринимает реальности, окажись ты у него на пути, он или пошлет, или ударит. И все бегуны, все джоггеры, как себя называли члены этой самой массовой в истории секты, говорили о приятной усталости, то есть о том, что они были близки к состоянию нирваны, известной из восточных философий. Один французский философ утверждал, что одержимые бегом — это предвестники грядущего апокалипсиса: с потерянным взглядом и пеной у рта, не отягощенные думами, они скитаются в ожидании грядущей катастрофы.
2
Как бы то ни было, Грегор Градник тоже должен был бежать. Должен был бежать, если хотел быть ближе к Ирэн Андерсон. Он хотел быть ближе. Она тоже хотела, чтобы он был рядом, как можно ближе, все на это указывало. Оба с самого первого момента этого хотели, начиная со встречи в русском доме, когда кто-то застрелился на экране телевизора, с поездки в бухту Баратария, где от напряжения стрелка спидометра шарахалась, как магнитная стрелка компаса между полюсами, с прогулки в долгую карнавальную ночь и утро Пепельной среды, хотели, начиная с каждого мгновения по отдельности и со всех вместе. Так было предрешено. Но чего-то не хватало: он не был членом секты, не был посвящен. Он был иностранцем, в баре «Ригби» сидел в подозрительной компании, над ним поднималось облако черного сигаретного дыма, по ночам он шатался по джаз-барам, наклюкавшись бурбона. Но это бы прокатило, ведь Ирэн Андерсон имела опыт общения с творческими людьми, Питер Даймонд был художником слова. Но Питер еще и ездил на велосипеде, об этом он писал свои книги. Короче, Грегору надо было делать и то, и другое одновременно: быть творческим человеком (бурбон, сигареты «Житан») и джоггером. Человек должен сохранять баланс, в этом все дело. Чтобы доказать сбалансированность, нужна была инициация. В Средние века для этого потребовалось бы прыгнуть через огонь, после чего братья и сестры приняли бы прыгавшего, особенно если речь шла о сестре, в свои ряды. Или с окровавленными ногами и пеной на губах взбежать на четыре холма.
Вот и здесь нужно было то же самое.
3
«Ты это вряд ли сможешь», — сказала она.
«Вряд ли смогу — что?»
«Добежать отсюда до парка Одюбон, до зоопарка».
Он попытался мысленно измерить расстояние. Был там несколько раз на машине. Однажды доехал на велосипеде, используя художественный маршрут Питера, останавливался у колониальных вилл, сидел в тени перед буддийским храмом и долго разглядывал бритые головы, склоненные в созерцании. Ирэн Андерсон это расстояние пробегала раз в неделю. Ежедневно бегала понемножку, а настоящий забег был до парка Одюбон. Туда добегали лучшие и потом устраивали что-то вроде круга почета в толпе джоггеров, образовывавших в парке движущееся кольцо тел. Грегор подумал о своем сердце, о своих прокуренных легких, о мышцах, которые давненько не поднимали ничего тяжелее книги или стакана, подумал, что дело, возьмись он за него, будет трудное и опасное. Еще подумал, что парк этот, и правда, очень далеко и что по дороге туда вполне можно сдохнуть.
«Конечно, смогу», — сказал он, потому что, если бы он сказал, не смогу, это означало бы, не смогу ничего, совсем ничего.
«Раньше я играл в гандбол».
Она громко засмеялась. Женщины иногда так громко и неприятно смеются.
«Не просто вряд ли смогу, а сделаю».
Хорошо, они побегут в воскресенье. Здесь обычно бегают по воскресеньям. Где-то по воскресеньям ходят к мессе, где-то отсыпаются. А здесь, в Новом Орлеане, в городе, неспешность которого воспета всей литературой; ритм его жизни, как ритм Миссисипи, ритм негритянских песен, меланхоличных ленивых движений, в городе, где пот, случается, струями льется с лиц стоящих, и с тел, лежащих в постелях в ожидании ветра с реки, — в этом городе есть те, кто бегают. Он остался в кафе и наблюдал через окно, как она садится на прославленный велосипед Даймонда-Андерсон. Как подвернула юбку выше колен. Он продолжал сидеть с отсутствующим взглядом, потом сфокусировал его на большой недопитой чашке французского кофе, раскрошенных круассанах и подрагивающей черной сигарете между пальцами, конечно, он побежит. Не будучи уверен, что все закончится хорошо. И с неудовольствием подумал, что по дороге в парк Одюбон с ним может случиться всего два конфуза. Позор и насмешки или смерть с пеной на губах. В этот момент он еще не знал, что хуже.
4
Несколько следующих дней он возвращался из библиотеки пешком, а не на автобусе. Вечером, когда стемнело, он даже пытался немного пробежаться по пустым улицам. Если навстречу попадалась машина, он замедлял шаг. Бег как-то не вязался с его представлением о самом себе. Поэт и атлет
