- Ну что ж, штучек десять дайте и кофе.
- Слушаюсь.
Пятясь задом, исчез профессионал.
С приятной улыбкой, профессионал принес и поставил на стол двадцать пряников и четыре стакана кофе.
- Человек в стачке с буфетчицей, - сказал Анфертьев, превозмогая нервную дрожь.
- Ладно, - возразил Торопуло, - пусть меня обдувает, это его профессия.
Но Анфертьев видел, что и других посетителей буфетчица с улыбочкой отваживает от буфета, а старичок ощипывает.
Сообщество с ворами, налетчиками и убийцами доставляло Анфертьеву какое-то нравственное наслаждение. Исковерканный язык их, цинизм, постоянное ощущение опасности действовали, как энергичный соус на расслабленный желудок, то есть вызывали аппетит, желание пожить еще, поострить.
Но арапов, вроде этого старичка и буфетчицы, Анфертьев, привыкший к общению с налетчиками и с ворами, презирал. Это были щипуны.
После кафе Торопуло отправился в гости к Анфертьеву. Ему хотелось узнать, как живет его приятель, нельзя ли ему помочь.
Анфертьев шел по улице и невольно, несмотря на все увеличивающуюся дрожь замечал то, что другие не видят.
Он видел медуз, запускающих свои пальцы в кооперативы, замечал, с каким невинным видом эти люди уносят товары. Он узнавал городушников и лиц, пристально всматривающихся в неосвещенные окна, он знал, что они поднимутся и позвонят, если же никто не ответит, то быстро откроют дверь своим инструментом, возьмут первую попавшуюся вещь и, придав себе невинный вид, смоются.
Убийцы, налетчики были, по мнению Анфертьева, такие же люди, как и все, иногда немного пострашнее.
Он считал, что сам не крадет и не убивает лишь потому, что ему незачем красть и убивать.
Воры знали, что если Анфертьев и не совсем свой, то все же он их не продаст.
- Не бойся, не продам, - сказал как-то карманнику.
- Тебя и не боимся - иди продавай!
Дом, в котором жил Анфертьев, напоминал вертеп или Вяземскую лавру. В нем доживал свой век и различный темный люд.
Дом был до того густо населен, что из открытых окон неслось зловоние.
Многие комнатки были разделены на четыре части занавесами. Каждая комната в отдельности напоминала табор, полуголые детишки выглядывали из-за занавесей, старухи на столах, обязательно накрытых скатертью, гадали, барышни, оставшись наедине с собой, вдруг начинали жеманничать и рассматривать свою красоту, мужчины хлопать себя по груди и приходить в восторг до визга и топота от своего сложения.
Все были в долгу друг у друга и все ненавидели и презирали друг друга.
Когда проходили Анфертьев и Торопуло, кура бегала по двору. В окне третьего этажа показался бюст певца, торговавшего чужими песнями. На голове бюста была элегантная кепка, синий с полосками шарф был обвернут вокруг шеи.
- Эй, крыса, - закричал, - боюсь, ты мне нужен. И ты Анфертьев тоже зайди.
Бюст, бросив во двор окурок, скрылся.
Табачник на культяпках, огрызнувшись, стал подниматься по лестнице.
- Вот что, - сказал Мировой, - мне инвалид нужен, жизнь вольную и богатую я тебе на старости лет предлагаю, будешь каждый день в стельку пьян, если пожелаешь. Слышал я, как ты поешь, голос у тебя сиплый, гитару ты, точно бабу, щиплешь. Будешь ты любовные романсы распевать, мою публику это до слез проймет. Кубанку тебе еще завести не мешает. Садись, папаня, сейчас я тебе все толком объясню.
И не давая вздохнуть Синеперову, бегая жуликоватыми глазами, он, взяв его под руку, посадил к столу, где стояли водочка и закуска.
- Видишь, как я живу. И ты также жить сможешь. Будут у тебя на столе все дефицитные товары. Девушки тебя любить будут. Заграничные папиросы снова покуривать начнешь. Смотри, у меня денег куры не клюют.
Мировой вынул из кармана кипу кредиток и бросил рядом с водкой.
Стол был накрыт удивительно чисто. Скатерть, синеватая, как рафинад, и подкрахмаленная, спускалась до середины точеных, украшенных шарами, ножек. Витиеватый, наполненный влагой графин, бюсты и талии рюмок сверкали на солнце. Сочная полная, необыкновенной величины вобла со своей золотой головой лежала красавицей на блюде. Рядом стройная, чуть подернутая серебряной сединой селедочка раскрывала наполненный зеленью рот. Огромная колбаса с белоснежными кольцами жира чуть касалась тарелки. Желтокрасная кетовая икра вызывала горечь во рту.
Все призывало выпить. И эта наполненная светом, удивительно чистая комната, богатая постель с колонной постепенно уменьшающихся подушек, заставили Синеперова подумать, что сегодня праздничный день. Но тщетно он пытался припомнить, что могло бы послужить сегодня поводом к столь торжественной чистоте.
Исподлобья он взглянул на богато убранный стол.
- Видишь, папаня, как люди живут, - сказал Мировой. Это что, начало дня, а вот если ты пойдешь со мной, у тебя совсем мозги вспотеют.
Подхватив инвалида, Мировой подвел его к столу, и, отняв костыли, заставил сесть.
- Нагружайся, - сказал он, - пей, ведь не краденное. Пей, раз пришел.
Анфертьев явился.
- Вот что, миляга, - сказал Мировой. - Видишь полфедора - он показал Анфертьеву поллитра. - Ты у меня завтра петь будешь, я театр организовываю. Хрусты еще в придачу получить. Ты же один не пой, я тебя покупаю.
- Ладно, мне все равно, - ответил Анфертьев, - дай приложиться.
Возвращался Торопуло, а следом за ним шла Манька-Сверчок.
Спустя полчаса после возвращения Торопуло раздался звонок. Торопуло открыл дверь. Перед Торопуло стоял человек со значком "Готов к труду и обороне".
- Здесь живет Василиса Михайловна?
- Какая Василиса, - удивился Торопуло.
- Это квартира восемь?
- Нет, четыре.
- Извиняюсь.
Анфертьева разбудил страшный крик за стеной. Он прислушался.
- Выну я из тебя твою жемчужную распроклятую душу и вместо нее вставлю. . .
- Опять милые ссорятся, - подумал Анфертьев и задремал. Его уже давно не волновали женские крики.
Мировой не договорил. В одной рубашке выскочила Пашка на снег. Двор бы пустынен.
Ей показалось, что идет фильм.
Она почти слышала характерный треск, какой бывает при прохождении ленты в аппарате. Ей казалось, что это не с ней происходит. Она остановилась во дворе и не знала, что ей делать. Ворота были заперты, будить дворника было невозможно.
Как затравленный зверь, она закричала, затем завизжала.
- Бьют, бьют! - и покатилась по камням.
В остервенении Мировой бросился за ней, пытался схватить ее за волосы, за рубашку, зажать ей рот, чтоб эта стерва не позорила его, но она отбивалась, кричала все истошнее, невыносимее. Он принялся ее бить ногами, наклоняясь и спрашивая будет ли она еще кричать.
Он ударил ее ногой под ребра и отошел.
Она поднялась, побежала за ним, крича:
- Как ты смеешь меня бить!
Она ругала его последними словами. Он дал ей в морду, она сжевала и съела оплеуху.
Она стала за ним подниматься по лестнице.
- Проси прощения, - сказал Мировой мрачно. - Я знаю, как со стервами нужно обращаться, - подумал он, - теперь неделю будет, как шелковая.
Анфертьев слышал, как его соседи вернулись. Когда все успокоились, он крепко уснул.
Мировой рылся в письменном столе и в полголоса произносил: - Мать твою так. Что же это значит. Издеваются надо мной что ли?
Какую бы пачку он ни раскрыл всюду многокрасочные изображения на конфектных бумажках.
Заглянул Мировой вглубь стола - и там конфектные бумажки.
Чертыхнувшись, он принялся открывать другие ящики - точно пачки кредиток: аккуратно связанные золотыми и серебряными ленточками, лежали пожелтевшие меню.
Прочел Мировой, разобрал и вдруг воспылал негодованием.
- Такого инженера нужно поматросить да в Черное море забросить, - произнес он почти вслух. - Посмеялись надо мной вместо инженера повара мне подсуробили. Будет у Пашки спина мягче живота. Пусть знает, не фрайер я, чтоб меня на хомут брать.
Но тут его взгляд упал на сундук, стоявший в углу. Быстро открыл его Мировой, стал рыться и запихивать в карманы.
Один сверток раскрылся, сверкнули ордена. Подмигнул Мировой и закрыл сундук.
Точно тень, исчез из комнаты.
ГЛАВА 14 ГАСТРОЛЬ АНФЕРТЕВА
- Не отставай, гады, - обернувшись, крикнул Мировой и со своей кухаркой пошел вперед.
Два капитана, один с гитарой, другой с мандолиной и Анфертьев в качестве гастролера-певца спешили за ним.
На голове гитариста сидела кубанка, во рту торчала папироса, обшитая лакированной кожей культяпка сверкала, как голенище. Другой инвалид был одет попроще, у него не хватало только одной ноги, вместо другой у него была деревяшка с явными следами полена. Петлицу его пиджака украшала красная розетка. Он шел без головного убора.
Наконец, компания достигла забора. Позади остались раскачиваемые ветерком ситцевые платья, бабы с квасом и лимонадом, мужчины, расхваливающие брюки, группы любующихся ботинками.
На сломанный ящик Мировой посадил инвалидов, Анфертьева поставил несколько в стороне в качестве каторжника и пропойцы и приказал играть сидящим Персидский Базар.
