Но когда я гляжу на портрет работы Роя Карсвела, мне кажется, что в глазах Севастьяна я вижу искорку усмешки, несмотря на всю их печаль. Художник превосходно передал влажность их зеленовато-серого райка, с более темным ободком и с едва намеченной золотой пыльцой вокруг зрачка. Веки тяжелые и, может быть, немного воспаленные, а в блестящем глазном яблоке как будто лопнул сосудик. Эти глаза и самое лицо написаны в такой технике, словно они, подобно Нарциссу, отразились в прозрачной воде: на впалой щеке легчайшая рябь – это водяной паучок-серебрянка только что резко остановился на бегу и теперь табанит назад. Увядший лист упал на отраженное чело, наморщенное, как бывает, когда пристально смотришь на что-нибудь. Сбившиеся темные волосы отчасти расплылись из-за встречной ряби, но одна прядь на виске подсвечена мокрым солнечным бликом. Между прямыми бровями пролегла глубокая борозда, другая – от носа к плотно сжатым, сумрачным губам. Кроме головы, ничего больше, в сущности, и нет. Темная опаловая тень застилает шею, и верхняя часть туловища как бы сходит на нет. Позади какая-то таинственная синева, в углу изящный переплет веток. Так: Севастьян вглядывается в свое отражение в пруду.
– Я было хотел обозначить женщину где-нибудь позади или над ним – тень руки, может быть… что-нибудь такое… Но я боялся, что тогда выйдет повесть вместо картины.
– Да ведь никто о ней как будто ничего не знает. Даже Шелдон.
– Она разбила его жизнь, разве это не довольно о ней говорит?
– Нет, мне нужно знать больше. Мне нужно знать всё. Не то он останется незавершенным, как ваш портрет. То есть портрет сам по себе великолепный, отличное сходство, а этот речной паук мне нравится просто до чрезвычайности, особенно его косолапистая тень на дне. Но ведь лицо это только случайное отражение. Глядеть в воду может кто угодно.
– Разве вам не кажется, что он делал это особенно удачно?
– Замечание тонкое. Но мне все-таки необходимо разыскать эту женщину. Она – недостающее звено в его эволюции, и мне нужно его восстановить: этого требует научный подход к исследованию.
– Готов биться об заклад на эту картину, что вы ее не отыщете, – сказал Рой Карсвел.
Прежде всего надлежало узнать, кто она, собственно, такая. Но откуда начинать розыски? Какими я располагал данными? В июне 1929 года Севастьян жил в Блауберге в гостинице «Бомонт», где с ней познакомился. Она русская. Других улик не имелось.
У меня общая с Севастьяном неприязнь к почтовым операциям. Мне легче, кажется, отправиться за тысячу верст, чем написать коротенькое письмо, потом найти конверт и правильный адрес, купить нужную марку и послать письмо (а потом мучиться, что не помню, подписал я его или нет). Да к тому же в том щекотливом деле, которое мне предстояло, о переписке не могло быть и речи. В марте 1936 года, проведя месяц в Англии, я справился в туристической конторе и отправился в Блауберг.
Так вот где он проезжал, думал я, глядя на сырые поля с длинными шлейфами белого тумана и стойко́м проплывавшими неясными тополями. Красноверхий городок ютился у подножия серой горы с плавными очертаниями. Я оставил чемодан на хранение на безлюдной маленькой станции, где невидимые коровы печально мычали в каком-то отцепленном вагоне на задних путях, и пошел наизволок по некрутому взгорью к группе отелей и санаторных заведений за пахнущим прелью парком. Людей кругом было очень мало, был «мертвый сезон», и я вдруг с досадой подумал, что гостиница может оказаться закрытой.
Но она была открыта; удача покуда мне сопутствовала.
Здание было довольно приятным на вид, с ухоженным садом и готовыми зацвесть каштанами. Тут как будто могло разместиться не более пятидесяти человек, и это меня приободрило: я хотел по возможности ограничить свой выбор. Управляющий гостиницей оказался седовласым господином с подстриженной бородкой и бархатистыми черными глазами. Я приступил к делу очень осторожно.
Прежде всего я сказал, что мой покойный брат Севастьян Найт, известнейший английский писатель, был весьма доволен своим визитом сюда и что сам я не прочь здесь летом остановиться. Может быть, мне следовало взять комнату, подъехать исподволь, втереться в доверие, как говорят, и отложить свою необычную просьбу до более благоприятного случая; но я почему-то решил, что вопрос можно разрешить не сходя с места. Он сказал, что действительно помнит англичанина, который тут останавливался в 1929 году и каждое утро требовал себе ванну.
– А легко ли он сходился с людьми? – спросил я с притворной непринужденностью. – Или он всегда держался один?
– По-моему, он был здесь с отцом, – не очень уверенно сказал управляющий.
Некоторое время мы пытались разобраться с тремя или четырьмя англичанами, которым случилось стоять в отеле «Бомонт» за последние десять лет. Было очевидно, что он вряд ли помнит Севастьяна.
– Сказать по правде, – сказал я небрежно, – я пытаюсь найти адрес одной дамы, знакомой брата, которая здесь стояла тогда же, что и он.
Управляющий слегка поднял брови, и у меня возникло неприятное чувство, что я допустил грубый промах.
– Зачем? – сказал он. («Подмазать его, что ли?» – мелькнуло у меня в голове.)
– Что ж, – сказал я, – я готов заплатить вам за труды по розыску нужных мне сведений.
– Каких сведений? – спросил он (старый подозрительный осел – да не попадутся ему на глаза сии строки).
– Мне желательно знать, – продолжал я, не теряя терпения, – не могли бы вы быть настолько любезны, чтобы помочь мне найти адрес особы, которая останавливалась здесь в тех же числах, что и г. Найт, т. е. в июне 1929 года.
– Какой особы? – спросил он с сократовскими интонациями луис-карролевой Гусеницы.
– Имя ее мне в точности неизвестно, – сказал я с некоторым раздражением.
– Тогда как же прикажете мне искать ее? – сказал он, пожав плечами.
– Она русская, – сказал я. – Быть может, вы припомните русскую даму – молодую – и, ээ… хорошую собой?
– Nous avons eu beaucoup de jolies dames[63], – отвечал он все более холодным тоном. – Как можно всех упомнить?
– Всего проще, – сказал я, – было бы справиться в ваших книгах и выписать оттуда русские имена за июнь 1929-го.
– Таких окажется не одна, – сказал он. – Как вы узнаете, которая вам нужна, если вы не знаете ее имени?
– Вы дайте мне имена и адреса, – сказал я, отчаявшись, – а я уж сам разберусь.
Он глубоко вздохнул и покачал головой.
– Нет, – сказал он.
– Вы хотите сказать, что у вас нет книг для регистрации гостей? – спросил я, стараясь говорить спокойно.
– О да, они у меня имеются, еще бы, – сказал он. – В моем деле необходим строгий порядок. О да, имена у меня все записаны, можете не сомневаться…
Он удалился в глубину комнаты и возвратился с большой черной книгой.
– Вот, прошу, – сказал он. – Первая неделя июля месяца 1935 года… Профессор Отт с супругой, полковник Самэн…
– Но послушайте, – сказал я, – меня не интересует июль 1935-го. Мне нужно…
Тут он захлопнул книгу и унес ее.
– Я только хотел показать вам, – сказал он, стоя ко мне спиной, – показать (щелкнул замок), что я содержу свои книги в образцовом порядке.
Он вернулся к своему столу и сложил втрое письмо, лежавшее на бюваре.
– Лето 1929-го, – сказал я умоляющим голосом. – Отчего вы не хотите показать страницы, которые мне нужны?
– Оттого, – сказал он, – что этого не полагается. Во-первых, я не хочу, чтобы человек мне совершенно незнакомый тревожил моих бывших и будущих постояльцев. Во-вторых, я не могу понять, для чего вам так необходимо найти особу, имени которой вы не желаете назвать. А в-третьих – я не хочу никаких неприятностей. У меня их и без того хватает. Тут вон в гостинице за углом жила одна швейцарская пара, так они покончили с собой в 29-м году, – прибавил он непонятно к чему.
– Это ваше последнее слово? – спросил я.
Он кивнул и посмотрел на часы. Я резко повернулся и хлопнул за собой дверью – во всяком случае, попытался хлопнуть, – как назло, двери были пневматические, с амортизатором.
Медленно брел я назад к станции. Парк. Может быть, перед смертью Севастьяну вспомнилась эта именно каменная скамья под кедром. Контур вон той горы мог быть монограммою какого-нибудь незабываемого вечера. Все это место представлялось мне гигантской кучей мусора, в которой, я знал, был зарыт темный драгоценный камень. Моя неудача была дикой, ужасной, мучительной. Свинцовая неповоротливость всякого усилия во сне. Безнадежное обшаривание расползающихся под руками вещей. Почему прошлое так ополчилось против меня?
«Что ж мне теперь делать?» Речку жизнеописания, которое мне так не терпелось начать, на одном из последних изгибов заволокло бледным туманом – как вот долину, на которую я глядел. Оставить все как есть и все-таки написать книгу? Книга с пробелом. Недоконченная картина: мученик со стрелами в боку, с нарисованными конечностями, на которые еще не положена краска.
