Ко мне подкрался на цыпочках Подходцев с миной озабоченного родственника мертвеца, которого собираются отпевать, и шепнул:
— Ну, что ж… Можно начинать?
— Да. Я распоряжусь, чтобы дали закуску и вино.
Я ободрительно подмигнул насторожившимся дуракам и вышел из комнаты.
Подали ужин. Я посадил всех вразбивку: дурака между двумя умными и умного между двумя дураками. Мне же, как арбитру, пришлось сесть вне этого порядка.
Была минута напряженного молчания.
— Однако и жарко же здесь! — вздохнул Подходцев.
Подходцевский дурак Эраст укоризненно поглядел на своего хозяина и возразил:
— В доме повешенного не говорят о веревке.
— Почему, милый?
— Потому что потому.
— Нет, Эрастик, — захныкал Подходцев. — Вот ты сделал мне замечание, ты обидел меня, а за что? Где у тебя веревка и где повешенный? Если веревка — воздух, а повешенный — хозяин, то ты обидел и хозяина. Если же веревки — все присутствующие — ты обидел и присутствующих. Что ты, родной, думал сказать этой фразой?
— Не хотели ли вы сказать, что из нас можно веревки вить? — спросил обиженно Громов.
— Или что мы вешаемся всем на шею? — возвысил голос Клинков.
Дурак Клинкова, веселый Фeoдосий, услышав слова своего патрона, всплеснул руками и громко захохотал.
— Ну и Клинков! Ну и удружил же! Молодец, Клиночек. Очень зло сказано.
— Ваш спор, господа, отклонился в сторону, — заметил Петенька. — Я принужден указать на то…
— Тише, ребята! — зычно рявкнул Громов. — Мой Петя говорит.
— …На то, что сравнение разогретого воздуха с веревкой грешит неправильностью. Веревка, как известно, имеет два измерения.
— Одно, — тихо сказал Эраст.
— Почему, Эрастик? — прищурился Подходцев.
— Одна веревка, одно и измерение.
— Дайте Петечке договорить, — ревниво перебил его Громов. — Говори, Петечка.
— …Итак, я говорю: воздух есть нечто невесомое, нечто такое, нечто…
— Искомое! — подсказал Громов.
— Почему искомое?
— Потому что мы его ищем. Все люди ищут воздуха, потому что иначе они бы задохлись.
Эраст пожал плечами и сухо возразил:
— Однако же я никогда не ищу воздуха и — как видите — не задыхаюсь.
— Очень зло сказано! — усмехнулся, кивая головой, Феодосий.
— Мы опять отклонились от темы, — поморщился громовский дурак. — Сравнение воздуха с веревкой неправильно в самом корне.
— В корне чего? — переспросил методичный сухой таможенный Эраст. — Я говорю — в корне чего: воздуха или веревки?
— Веревки и воздуха.
— Очень зло сказано, — значительно сказал Феодосий.
— Значит, по-вашему, веревка и воздух имеют корни? — придирчиво подхватился Эраст. — Да? Может, веревка имеет и листья, да?
— Я не понимаю, — робко сказал громовский дурак Петенька, — чего он на меня кричит?
— Отчасти Петя прав, — вступился Клинков. — Если веревка не имеет листьев — она имеет ствол.
— Кто из вас, господа, был когда-нибудь влюблен? — спросил неожиданно Подходцев.
Его дурак Эраст прищурился:
— Это вы почему спросили?
— Так просто, Эрастик.
— Нет, позвольте… нельзя так спрашивать… Ведь всякий вопрос должен же иметь под собой какую-нибудь почву?
— Господа! У нас получается сад! — вскричал Клинков.
— Почему сад? — презрительно спросил непоколебимый дурак Эраст.
— У нас есть почва, есть стволы, есть листья и есть корни…
— Зло сказано!! — восторженно взвизгнул Феодосий. — Тонко сострено!
Но сейчас же под тяжелым взглядом таможенного Эраста съежился Феодосий и сконфуженно зашептал что-то Петеньке.
— Мы сейчас говорили одно, а Подходцев о какой-то любви спрашивает. Был разговор о вещественности воздуха, атмосферы…
— Воздух и атмосфера не одно и то же, — встрепенулся Петенька.
— А какая же разница?
— Атмосфера одна, а воздуху много, — подсказал Громов.
— Да? Вы так думаете? — заскулил, вертя головой, ядовитый подходцевский дурак Эраст. — Вы так полагаете? Таково ваше мнение?
— Так его, Эраст, так! — зааплодировал Подходцев. — Хватай его за ноги.
— Вы полагаете — атмосфера одна, а воздуху много? Да? Так? Так я скажу вам, миленький, что иногда в одном паровом котле помещается двадцать атмосфер.
— Ай да ловко! — загрохотал Феодосий. — Ловко подцепили Громова! Молодец Эраст! Остроумно! Осадили Громчика с атмосферой.
— Это называется атмосферический осадок, — добродушно вставил Петенька.
— Зло сказано! — похвалил и его восторженный Феодосий.
III. Итоги
— А не довольно ли? — шепнул мне Подходцев. — Кажется, физиономии выяснились.
— Господа! — громко сказал я. — Пойдем в кабинет. Туда нам дадут кофе. Эраст, Петенька, Феодосий! Идите в кабинет, мы скоро придем — сейчас только кое-какие счеты нужно выяснить.
Дураки переглянулись, подмигнули друг другу и, взявшись под руку, послушно зашагали в кабинет. Мы остались одни.
— Ну-с, — сказал гордо Громов. — Теперь вам ясно превосходство моего веселого Феодосия? Надеюсь…
— Ну, уж твой Феодосий… Обратили вы внимание, господа, какой у меня умный рассудительный дурак Эрастик? Как он методически рассуждает?
— Что?! Да мой Петенька на голову выше. Он, правда, не веселый, не методичный, но ведь его разговор о корне веревки и воздуха — это все! Это Шекспир.
— Тссс!.. — приложил я палец к губам. — Хотите слышать, о чем говорят дураки на свободе? Пойдем в спальню. Оттуда все слышно.
В спальне было темно. Мы на цыпочках подкрались к полуоткрытым в кабинет дверям и заглянули…
— Господа! — возбужденно говорил Петенька. — По справедливости, приз принадлежит мне за моего дурака! За Громова. Вы заметили, что он ляпнул насчет атмосферы? Я в душе чуть не помер со смеху.
— Па-азвольте. Па-азвольте, — перебил Эраст. — По-моему, мой Подходцев в тысячу раз глупеe Громова. Его бестактный разговор о любви, когда его никто и не спрашивал…
— Это зло сказано! — захохотал Феодосий. — Но, братцы, прошу вас! Ей-богу! Пусть мой Клинков будет первым. Он самый веселый, остроумный дурак современности. А? Братцы!
— Па-азвольте! Я стою за своего Подходцева! Впрочем, спросим хозяина, как мы с ним и условились. Пусть он скажет.
В спальне произошла возня. Это Подходцев схватил меня за шиворот и вытащил в столовую.
— Говори, что это все значит?
Я нахально засмеялся.
— То и значит, что конкурс был двойной. Я уверил ваших дураков, что они умные, а вы — дураки и что забавно бы устроить насчет вас конкурс. Вы думаете, что это вы их привезли, а они думают, что они вас привезли. Вы состязались на них, а они на вас.
— Проклятый! Ты испортил наших дураков!
— Зачем ты это сделал? — сурово спросил Громов.
Я сделал умильное лицо и пропищал:
— Что ж, братцы… У вас небось были дураки, а у меня не было. Я и сделал себе… целых шесть сразу!
I
Когда я дочитал до конца свою новую повесть — все присутствующие сказали:
— Очень хорошо! Прекрасное произведение!
Я скромно поклонился. Сзади кто-то тронул меня за плечо:
— Послушайте… извините меня за беспокойство… послушайте…
Я обернулся. Передо мной стоял маленький человек средних лет, ординарной наружности. Глаза скрывались громадными синими очками, усы уныло опускались книзу, бороденка была плохая, наполовину как будто осыпавшаяся.
— Что вам угодно?
— А то мне угодно, милостивый государь мой, что повесть ваша совершенно неправильная! Уж я-то знаток этих вещей…
Он самодовольно засмеялся.
— Вы… что же, критик?
— Бухгалтер.
— А… так… — нерешительно протянул я. — Но вообще-то вы знаток литературы?
— Бухгалтерии! — упрямо сказал он, глядя на меня громадными стеклами. — Уж в бухгалтерии-то, батенька, меня не поймаешь!
Он поежился и кокетливо захохотал с таким видом, будто я собирался его ловить.
— Вам не нравится моя повесть?
— Нет, ничего. Повесть как повесть. Только неправильная.
Заинтригованный, я отвел его в угол, сунул ему в руку рукопись и сказал:
— Укажите мне неправильные места.
Такое доверие польстило ему. Он вспыхнул до корней волос, застенчиво перелистал рукопись и, найдя какое-то место, отчеркнул его ногтем.
— Вот! Это неправильно: «Корчагин не показывал виду, что знает о проделках жены, но втайне все ее вольности, все измены и оскорбления записывал ей в кредит. Дебет же ее, в который он решил записывать ее ласки и поцелуи, — был пуст». Вот!
— Вам не нравится это место?
— Присядем, — сказал маленький бухгалтер.
Мы сели.
