17-го февраля. Омнепотенский вывел меня из терпения. Я его и человеком более вовсе считать не могу, после того, что он сделал. Это все, до чего безумие довести может. За болезнию учителя Гонорского, Омнепотенскому поручено временно читать историю; а он сейчас же начал толковать о безнравственности войны и относил сие все прямо к событиям в Польше. Но этого мало ему было, и он, глумясь над цивилизациею, порицал патриотизм и начала национальные, а далее осмеивал детям благопристойность, представляя ее во многих отношениях безнравственною, и привел такой пример сему, что народы образованные скрывают акт зарождения человека, а не скрывают акта убийства и орудия, нужные для первого, таят, а ружья войны на плечах носят. Чего сему глупцу хочется? По правде сие столь глупо, что и подумать стыдно.
18-го февраля. Приехал директор. Я не вытерпел, и хотя лекарь грозил мне опасностью, однако вышел и говорил ему о бесчинствах Омнепотенского; но директор всему сему весьма рассмеялся. Что это у них за смешливость! Обратил все это в шутку и сказал, что от этого Москва не загорится; а впрочем, добавил с серьезною миною: „Я ему замечу; но где же мне прикажете брать других? Они все ноне такие прибывают“. И вышел я же в смешных дураках, как бесполезный хлопотун. Видно, так этому и быть следует. Подождем, авось Омнепотенский новую нравственную моду покажет и начнет носить к плечу вместо ружья нечто другое и будет сам своему ученому начальству достойную почесть отдавать.
19-го февраля. И вправду я старый шут, верно, стал, что все надо мною шутят. Пришли сегодня ко мне лекарь с городничим, и я им сказал, что здоровье мое от вчерашнего выхода нимало не пострадало; но они на сие рассмеялись и отвечали, что лекарь это шутя продержал меня в карантине, ибо шел об заклад с поляком Августом Кальярским, что я месяц просижу дома. Неужто же я уже только на посмешку годен? Удивительно, что это за шутливость всеми обладает.
23-го апреля. Дьякон Ахилла явился на гулянье в низенькой шапочке и с тросточкой. Заметил, чтобы сего вперед отнюдь не было. Оправдывался тем, что это ему всю сбрую подарил Кальярский. Кальярский начинает давать деньги под залоги.
7-го мая. Освящен костел, и в нашем куту загудели органы. Костел очень маленький, но для уксусу гнездо невеличко и требуется.
14-го мая. Омнепотенский и в моем присутствии мало изменяется. Добыв у кого-то из раскольников весьма распространенную книжечку с видами, где антихрист изображен архиеереем, в нынешнем облачении, изъяснял, что Христос был социалист, а мы, попы и архиереи, как сему противимся, то мы и есьмы антихристы. Противу сего я умышленно заговорил о мусульманском учении и привел мнение некоего муллы, ожидавшего чувственного явления антихриста в образе осла, то есть самого безмозглого животного, коим и представил Омнепотенского. Однако все сие меня очень расстроило, и я жажду освежиться.
20-го июля. Отлично поправился, проехавшись по благочинию. Так свежо и хорошо в природе, на людях и мир и довольство замечается. В Благодухове крестьяне на свой счет поправили и расписали храм, но опять и здесь со стороны живописца явилось нечто в игривом духе. Дал отцу Якову за сие замечание.
11-го мая 1863 года. Позавчера служили у нас в соборе проездом владыко. Отец Захария был назначен сказать проповедь и изготовился, но выйдя на амвон, только и произнес: „Было время, когда и времени не было“, и за сим стал, и прильне ему язык к гортани, и, переконфузившись до остатка, красноречиво умолк. Спрашивал я отца Троадия: стерта ли в Благодухове известная картина? И узнал, что картина еще существует, чем было и встревожился, но отец Троадий успокоил меня, что это ничего, и шутливо сказал, что „это в народном духе“, и еще присовокупил к сему некоторый анекдот о душе в башмаках и опять все покончили в самом игривом.
20-го июня. Ездил в Благодухово и картину велел состругать при себе: в глупом и народному духу потворствовать не нахожу нужным. Узнавал о художнике; оказалось, что это пономарь Павел упражнялся. Гармонируя с духом времени в шутливости, велел сему художнику сесть с моим кучером на облучок и, прокатив его сорок верст, отпустил pedibusque[4] обратно, чтобы имел время в сей проходке поразмыслить о своей живописной фантазии.
12-го августа. Дьякон Ахилла все давно что-то мурлычит. Недавно узнал, что это он вступил в польский хор и поет у Кальярского басом польские песни. Дал ему честное слово, что донесу о сем владыке; но простил потому, что вижу, что это просто учинено им по его легкомыслию.
8-го сентября. Дьякон Ахилла приходил с плачем и, стоя на коленях, исповедывал, что та польская песня, что он пел, есть гимн революции; но он до сегодня слов ее не понимал. Видя его искреннее раскаяние, простил его и дал слово о сем никогда не вспоминать; а городничему только заметил, как не стыдно, что и он тоже в этих пениях принимал участие. Тоже был очень сконфужен. Советовал им держаться от поляков подалее.
12-го октября. Был у нас на ревизии новый губернатор. Заходил в собор и в училище и в оба раза непременно требовал от меня благословения. Человек русский и по обхождению и по фамилии. Очень еще молод, учился в правоведении и из Петербурга в первый раз всего выехал, что сейчас и заметно, ибо все его интересует. С особым любопытством расспрашивал о характере столкновений духовенства с властью предводительскою; но, к сожалению, я его любопытства удовлетворить не мог, ибо у нас что уездный Плодомасов, что губернский Туганов, мужи достойные, и столкновений нет. Говорил, что присутствию поляков не намерен придавать никакого значения, и выразился, что „их просто надо игнорировать“, как бы их нет, ибо „все это, — добавил, — должно стушеваться. Масса их поглотит, и их следа не останется“. При сем не без красноречия указал на непрактичность придавать им значение, ибо (его слова) все это только раздувает несогласие и отвлекает правительственных людей от их главных целей. Примером сему поставил недавних нигилистов, во вражде к коим некоторые противодействующие им издания Бог знает как далеко заходили; тогда как административные умы видели все это яснее и беспристрастнее и, не предаваясь партийной страстности, во всем щадили то, что в нем было годного, и обратили все сие в пользу своей системы. При сем он, развивая мысль свою о нетерпимости, привел на память место из речи заслуженного московского профессора Грановского „О современном состоянии и значении всеобщей истории“. Я записал с его слов это место: „В самых позорных периодах жизни человеческой, — гласит речь Грановского, — есть искупительные, видимые нам на расстоянии столетий стороны, и на дне самого грешного перед судом современников сердца таится какое-нибудь одно лучшее и чистое чувство“. Рекомендовал прочесть некоторые статьи о крайних направлениях в литературе и выразил намерение поднять наши „Губернские ведомости“, дабы сделать по мере возможности получение столичных газет в губернию излишним, по крайней мере, для людей недостаточных. При моих рассказах о нашем Омнепотенском, улыбаясь, сказал, что это дурак, в чем я с ним и согласился. Много рассказывал о нравах рассыпавшегося нигилизма и изрядно над сими нравами издевался. После довольно долгой и вполне приятной беседы с ним я убедился, что это человек с большими способностями править, и впал в раздумье: ради чего я это, бывало, шумлю и волнуюсь, когда есть еще такие люди, при которых любящий отечество человек может спать спокойно, или, как Гоголь шутливо говорит, „брать метлу, да мести лишь свою улицу“. Действительно, мы уж тоже иногда любим смотреть очень мрачно. Как губернатор сказал: „все Гераклиты да Демокриты — одни весьма плачут надо всем, а другие не в меру смеются“. Нужно относиться поспокойнее. Пошлые нигилисты пали же с шумом, и наш Непокойчицкий, бедняга, говорят, взят и заключен в крепость, а вот является человек совсем иного склада и стоит во главе губернии и с властью.
20-го января 1863 года. Только что возвратился из губернии и привез оттуда себе последнюю загвоздку. Хотя эта загвоздка лба моего прямо не касается, однако там нечто такое засело, чего не вытащишь. Уже неоднократно слышно было здесь многое о контрах, возникших между новым губернатором и Тугановым, но все это и до сих пор не известно достоверно, отчего происходит. Говорят, по наделам крестьянским; а ведь у Туганова чести много, да и гонору с Араратскую гору. Но случилось другое дело: отставной солдат с чудотворной иконы Иоанна-воина венец снял и, будучи взят с тем венцом в доме своем, объяснил, что он этого венца не крал, а что, жалуясь на воинскую долю, молил святого пособить ему в его бедности, а святой якобы снял венец, да и отдал, сказав: „мы люди военные, но мне сие не надо, а ты возьми“. Стоит ли такое объяснение внимания какого? Но рассуждено иначе, и от губернатора в консисторию последовал запрос: могло ли происходить таковое чудо? Удивительное дело: смеха ради, что ли, это сделано или еще того хуже!
