- Молодец, - похвалил Илья. - Не забыл в своем Принстоне... географию.
...Мы сидели под тентом за грязным столом. Кафе примыкало к древней крепостной стене, и совсем рядом с нами качались на море парусные яхты. Вокруг кричали торговцы, и по узкой полоске между стеной и морем медленно двигалась толпа. Если Дашка с Володей и были где-то тут, едва ли мы бы встретились, да я и не хотел - зачем?
-...у него тогда были неприятности. Мой отец был академиком, он хотел взять его к себе в институт, обком не разрешал, помните, какое тогда было время, пятый пункт, отец поехал к министру обороны Устинову, тот в этом смысле тоже был тяжелый человек, но позвонил прямо при отце, сказал: "Сегодняшним числом оформишь, завтра доложишь об исполнении". Он тут работал?
- Недолго. Понимаете, - решил я осторожно предупредить разочарование, кажется, это не совсем математика...
- А что?
- Не знаю.
- Я посмотрю то, что вы мне дали. А вечером в ресторане поговорим еще с одним человеком, он сейчас в Штатах. Я все время боюсь забыть, вы мне напомните, пожалуйста, купить крестик.
Спросив дорогу у хозяина кафе, мы дошли до магазинчика неподалеку. Болдин выбрал крестики, я поторговался и купил еще какие-то сувенирчики, которым Болдин обрадовался. Мне нравилось, как ответственно он относится к самым мелким поручениям. Проверив записочки в бумажнике, остался удовлетворен. По узким переулочкам мы выбрались в еврейский район. У светофора переходила улицу молодая парочка: солдат в форме ел на ходу мороженое, девушка в короткой юбке и майке со шлейками несла на груди его автомат. Ремень его был перекинут через голову девушки. Она была такой хорошенькой, что Болдин засмеялся от удовольствия:
- Жаль, оставил фотоаппарат в гостинице.
Мы остановили такси и поехали в гостиницу. У себя в номере Болдин пошел в душ, а я включил телевизор. Работал кондиционер, уличная жара не проникала сквозь закрытые окна. По израильским каналам шли фильмы, я переключил на CNN. Новости начались с нас: с воем промчался "амбуланс", тенистую улицу перекрыла полосатая запретительная ленточка, полицейские склонились над кем-то или чем-то... Не зная английского, я ничего не понял. Болдин прошлепал босиком, обмотанный полотенцем и мокрый, вслушался.
- Плохо понимаю, - сказал он. - Фарасаба? Палестина?
- Кфар-Саба. Это рядом с Нетанией.
- По-моему, теракт, но жертв нет. Легко раненные.
Показывали следующий сюжет, выборы где-то в Европе.
- Чем, по-вашему, все тут кончится? - спросил Болдин.
Я пожал плечами.
- Вы извините, что я так, голышом? Может, и вы душ примете? Посидим, остынем. Мой сосед только вечером появится. Вы его видели - с бородой.
- Боря.
- Он жил в Израиле. Говорит, арабов надо задавить.
- Он не сказал, как это сделать?
- Но ведь и так, как есть, нельзя. Честно говоря... вы не обидитесь?
- Нет, конечно.
- Их ведь тоже можно понять, правда?
- Всех можно понять, - сказал я.
- Уничтожить палестинцев невозможно, значит, нужна нормальная граница. Как может существовать государство без границы?
Я слушал с изумлением: сколько раз мы спорили об этом с Айзенштадтом и Векслером!
- Поставьте забор, чтобы ни один террорист не проник, и живите спокойно, говорил Болдин. - Что вам даст соглашение, если нет границ? А если они есть, не нужно и соглашения - можно подождать.
- Там, где я живу, ширина страны - двадцать километров, - сказал я. - При такой географии нужен сосед, которому можно верить.
- И вы думаете, оккупация способствует этому?
- Нет, не думаю. Я не знаю, что мне думать.
Он лег на кровать, вытянулся и сказал:
- Н-нда.
В ту же секунду он заснул. Посидев перед телевизором, я, чтобы его не будить, вышел в коридор. Он кончался голубоватой стеклянной стеной. Перед ней стояли столик с пепельницей и диван, я сел и позвонил Ире и маме, чтобы не волновались.
- Не могу дозвониться Дашке, - сказала Ира. - Телефон отключает.
- Я ее видел, - сказал я, - она с Володей.
- Что она еще затеяла? Не нравится мне это...
Сидя на диване, можно было смотреть на море и небо, получившие от стекла немыслимую голубизну. Я курил и думал про Дашку. Она затеяла. У каждого свой глагол. Мы с Ирой всегда делали. Дашка затевала. Я всегда уважал тех, кто делал, и не уважал затевающих. Но время изменилось.
Хлопнула ближайшая дверь, молодая женщина вышла и, мельком на меня взглянув, села на диван. Я слышал ее взволнованное дыхание: что-то у нее случилось. Мне казалось, где-то я ее уже видел. Следом вышел жирный мужчина в халате и шлепанцах, картинно, со звуком - эхе-хе-хе - вздохнул и сел рядом. Диван продавился. Женщина потеснилась. Мужчина молчал. Его не смущало, что сидит в халате в коридоре четырехзвездочной гостиницы, где ходят люди. У него были моржовые седеющие усы, и я узнал - это была московская телезвезда, легендарный человек, перед которым заискивали сильные мира сего в Москве и все русские звездочки здесь. Когда-то, когда он был московским неудачником, хоть и своим парнем повсюду, а я - более-менее известным спесивым писателем, мы были хорошо знакомы. Он не работал, но знал всех, а потом стали работать связи, и он круто взмыл к самым вершинам известности. Я испугался, что сейчас он меня узнает. Что я ему скажу? Что нищий маляр? Да для него это что-то вроде рака, проказы и спида! Я отворачивался к окну и, чтобы не покидать убежища, закурил вторую сигарету. Но он, кажется, не обратил на меня внимания.
- Я пойду домой, - сказала женщина.
- М-мм... Эх-х-х... Э-э-э... Как тебя зовут...
Так спрашивают, проснувшись в похмелье, но он не был пьян.
Стало тихо. Женщина, наверно, опешила. Мне-то его штучки были хорошо знакомы, память на имена у него была профессиональная, редкая, а она приняла всерьез и печально сказала:
- Меня зовут Элла, - помолчала и добавила: - Смешно, но, кажется, я в тебя влюбилась.
Он зевнул лениво:
- Врешь.
Она сменила тон, на этот раз удачней:
- Слушай, отвяжись. Что ты пристал? Я же тебя ни о чем не спрашиваю.
- Хамить, значит, начинаем, - констатировал он.
"Хамство" подлежало наказанию. И оно не замедлило:
- Надо душ принять, - сказал шоумен, поднимаясь. - Иди потри мне спину.
Она помедлила и пошла за ним. Я вспомнил, где ее видел, имя Элла подсказало - на газетных фотографиях, которыми сопровождались ее статьи. Я давно перестал их читать, потому что заболевал от развинченного, расхлябанного языка. Эстрадная певица в них именовалась "певичкой", известный московский кинорежиссер - "кумиром продавщиц и парикмахерш", другой режиссер - "кумиром московских снобов", а коренные израильтяне - "фалафельщиками" и "израильскими обывателями". Для усиления сарказма перед каждым таким определением журналистка ставила местоимения "наш" или "некий". Рядом с этой местечковой манией величия шоумен был цивилизатором. Он и приезжал к нам как цивилизатор, делал про нас снисходительно-сочувственные передачи, в которые все мечтали попасть.
В семь часов мы с Болдиным добрались до ресторана. Я хотел проститься, но он сказал:
- Глупо не выпить на халяву. Наверняка кто-нибудь из наших не придет, зачем оставлять водку хозяину?
Я уже знал, что он не большой охотник выпить, но какие еще он мог привести аргументы, выдерживая стиль? Я хотел видеть Дашку. Может быть, она провела время в той же гостинице, где я. В конце концов, я все-таки отец и, может быть, обязан вмешаться. И добираться тремя автобусами, заплатив двадцать шекелей, в то время как она на машине, - это было еще глупее, чем не пить "на халяву".
Болдина тут же перехватил Штильман, а меня позвала Дашка. Она сидела рядом с Володей, и какие-то люди за их столом пересели, освободив место. Сосед Володи говорил с ним по-немецки, а Дашка, забытая мужчинами, отпила глоток из фужера. Я не сомневался, что в фужере водка.
- Все в порядке, папа?
- Да, в порядке. Мы вместе поедем?
- Я старая, папа.
В полумраке ресторана она казалась молодой и очень красивой. А ведь ей уже сорок, сообразил я и удивился.
Звучала тихая музыка - в конце небольшого зала лохматый крепыш в черной рубашке импровизировал на скрипке, перетекая из одной меланхоличной мелодии в другую. Он делал это с кокетливым юмором, и когда Монти перелился в известное танго из эротического фильма, кто-то засмеялся и захлопал. Штильман и еще несколько человек побежали ко входу: Илья и Боря под руки вводили-вносили горбатого старика в черном костюме. Штильман, оттеснив Илью, собственноручно повел старика к пустому столику. В это время за другим столиком поднялся могучий человек с большим животом. Раскинув руки и выставив живот вперед, он пошел на старика, который доходил ему до подмышек и утонул в объятиях. Штильман, не теряя элегантности, подстраховывал сползающего вниз старика и шутливо сетовал:
- Ребята, Стив, по-моему, пьян в дымину, он его уронит, я ж не удержу, айм сори, Стайв, ма ата осе, бихляль, мишугене бохер?[1]
