Иногда у меня возникало довольно твердое подозрение, что это прошлое, собственно, и есть все то, что я сумел накопить. Собрать по крохам и трястись над своим тайным сокровищем, как несчастный Скупой Мольера. Откажись от него - и команда к всплытию, вполне возможно, станет уже не нужна. Кто знает - что там окажется наверху, когда поднимешься и выставишь перископ?
Сплошной океан.
Как если бы в шестьдесят втором те командиры все-таки получили приказ открыть ракетные шлюзы.
* * *
Однако Любу эти военно-морские аллюзии нисколько не волновали. Ценность прошлого, как и возможность ядерного апокалипсиса в ее глазах с точки зрения математики приближались к нулю. Ее заботили проблемы моего эстетического воспитания.
- Койфман, я принесла тебе шедевр, - сказала она, входя в квартиру и включая в прихожей свет. - Ты должен ценить. Стояла в гастрономе за молоком и записывала для тебя слова, как дура. Вот слушай... Хорошо еще карандаш под рукой оказался... Такое даже в гастрономе не каждый день услышишь по радио... Там есть такая армянка... Она все время включает свой черный приемник...
Произнеся этот монолог, Люба развернула листок бумаги и надела очки.
- Давай, я помогу тебе снять пальто, - сказал я.
- Нет, нет, подожди! Это не терпит! Да постой! Я сама потом эту сумку туда отнесу! Слушай!
Она торжественно взмахнула рукой и прочитала громким размеренным голосом:
Ты называла меня своим маленьким мальчиком.
Ну а себя - непоседливым солнечным зайчиком.
Покачав от восхищения головой, она многозначительно улыбнулась.
- Ты чувствуешь, Койфман, какая сила? Действительно, каждое слово про тебя! Эта штука будет посильнее "Фауста" Гете! А если бы ты слышал - какой у певца был голос! Такой высокий, пронзительный... Заметь - я не говорю "писклявый". Койфман, я тебя поняла. Любовь - это прекрасное чувство!
- Человеколюбие, между прочим, не только христианская добродетель, сказал я. - В Торе на эту тему тоже немало сказано.
- Нет, нет, подожди, Койфман, я там еще не все записала. В этой стране в очередях все ужасно толкаются... Но я старалась запомнить сюжет. У этой баллады, представь себе, имелся сюжет... Она сидела у него на коленях... Да поставь ты на пол эту несчастную сумку!
Я послушно замер и приготовился слушать. Она посмотрела на меня две-три секунды, вздохнула, сморщила нос и потом устало махнула рукой в мою сторону.
- А, ну тебя... Вечно вот так все испортишь... А было ужасно весело... Ну что ты стоишь? Неси теперь эту сумку на кухню! Хочешь, чтобы я с ней таскалась по всей квартире?.. И не надо больше делать мне таких глаз!
Вынимая из сумки продукты, она вдруг задумалась, остановилась и даже присела на табурет.
- Что? - забеспокоился я. - Принести валидолу?
- Да нет, подожди... Послушай, а ведь эта твоя вертихвостка может тебе помочь...
- Наталья?
- Ну да. С паршивой овцы хоть шерсти клок.
- Люба...
- Оставь, пожалуйста, этот тон. Я тебе о деле хочу сказать. Ты понимаешь, что такое гешефт? Поэтому помолчи... Ее Ромео ведь служит в НКВД?
- Люба, даже в шестидесятые годы эта организация называлась уже по-другому...
- Мне абсолютно плевать, как называлась, называется или будет называться эта организация! Мне важно узнать - служит ли в ней тот человек, который спит с твоей молодой женой.
Я помолчал секунду, но потом, разумеется, все же ответил:
- Да, он работает именно там.
- Хорошо. - Люба кивнула головой с таким удовлетворением, как будто ей доставляло особую радость удостовериться в том, что кто-то из моих знакомых работает в КГБ. - Так вот, он-то тебе и поможет.
- В каком смысле? Что ты имеешь в виду?
- Боже мой, Койфман, хватит делать вид, что ты меня не понимаешь. Ты же знаешь - я этого терпеть не могу!
- Но я, правда, не понимаю тебя.
- Пусть он вернет долг.
- Какой еще долг?
- Койфман, он спит с твоей женой. Сколько раз нужно это тебе повторять?
- Нисколько, Люба. Ты и так уже сделала мне достаточно больно. Я бы хотел, чтобы ты совсем перестала это повторять.
- Койфман, он должен с тобой расплатиться.
- Люба, то, что ты говоришь... это звучит ужасно... Это нелепо...
- Койфман, он должен помочь твоей невестке, - неожиданно твердым голосом остановила она меня. - Он просто обязан. Если он откажется, можешь считать его совершенно бесчестным человеком.
Я хотел что-то сказать, но не нашел слов. Просто смотрел на нее в изумлении, а она кивала мне головой.
- Да, да, Койфман. Ты ведь не способен сам ей помочь. Нельзя, чтобы она садилась в тюрьму. У нее в животе твой внук. Тебе придется позвонить этому человеку. Вот увидишь, он не откажет.
Я стоял перед ней молча еще целую минуту или, может быть, две. Потом сел на соседний табурет и покачал головой.
- Я не смогу. Это унизительно, Люба.
Следующим утром она отправилась за документами на отъезд в США. По ее подсчетам, они уже были готовы.
Вернулась к обеду ужасно расстроенная, долго не хотела мне ничего говорить, наконец расплакалась и сказала, что все пропало.
- Они хотят, чтобы я умерла в этой стране, Койфман. Они считают, что без Любы Лихман эта страна не проживет. Ты представляешь, как много я для них значу? Какая честь, Койфман, какая честь...
* * *
Николай назначил мне встречу в Александровском саду. По телефону он говорил весьма сдержанно и без особой приветливости, однако раздражения на мою просьбу увидеться я в его ответе не уловил. Выслушав меня, он просто попросил перезвонить, но через полчаса сам позвонил мне на кафедру.
- Увидимся в два пятнадцать, - сказал он. - Ты можешь там быть ровно в пятнадцать минут третьего?
- Могу, - сказал я. - А к чему такая точность?
- Потом объясню. Не опаздывай, а то ты меня подведешь.
Я не хотел никого подводить, поэтому вошел в Александровский сад без пяти два. Когда я звонил Николаю, во мне теплилась смутная надежда на то, что он пригласит меня к себе домой и я хотя бы мельком смогу увидеться там с Натальей. Расхаживая теперь по заснеженной аллее, я немного грустил оттого, что этим надеждам не суждено было сбыться, однако в то же самое время испытывал странное облегчение, поскольку увидеть ее вписанной в мир, который построил для себя другой мужчина, было бы для меня скорее всего еще мучительней, чем не увидеть ее совсем.
Я присел на одну из скамеек и вспомнил, как рыдал в детстве, случайно увидев свой украденный велосипед под чьей-то промчавшейся мимо меня чужой отвратительной задницей. Самым обидным казалось то, что велосипед этой заднице совершенно не подходил. Он был ей абсолютно чужим, и я мог поклясться, что в считанные секунды, когда он пронесся мимо меня, я успел отчетливо ощутить тот ужасающий дискомфорт, от которого он страдал под неправильным игом чужих ягодиц.
Так или иначе, но слезы мои были гораздо крупнее, обильнее и, кажется, даже более соленые на вкус, чем за месяц до этого, когда, собственно, и произошла утрата. Точнее, мировоззренческая дефлорация, поскольку девственная вера в человечество после этого происшествия в моей душе, разумеется, не восстановилась уже никогда. Физиология есть физиология. Впрочем, это был далеко не единственный случай в моей жизни, когда процесс потери оказался необратимым.
- Здорово, профессор! - жизнерадостно сказал Николай, подходя к моей скамейке. - Мерзнешь? Чего так оделся легко? Новый год скоро, а ты в плаще.
- Он на меховой подстежке. К тому же по радио обещали потепление.
- А ты все ждешь, когда тебе чего-нибудь пообещают? Хочешь, я тебе денег дам? В долг. Потом вернешь, когда будут. Купи себе пальтецо.
- Нет, спасибо. Я хотел о другом поговорить...
- Сейчас, подожди! - Он остановил меня властным жестом. - Достань сигареты и дай мне закурить. Быстро!
Его тон изменился так неожиданно, что я опешил и на мгновение оцепенел.
- Давай, давай, - сдавленным голосом прошипел он. - Не сиди, как истукан. Шевелись!
Я запустил руку в карман плаща и вынул оттуда мятую пачку.
- У меня "Беломор"...
- Неважно, - сказал он и нагнулся ко мне, чтобы прикурить. - Прошли?
- Что? - Я был абсолютно сбит с толку его поведением.
- Двое сзади меня. Один в такой дутой оранжевой куртке. Прошли или нет?
Я повернул голову вслед удаляющейся паре.
- Прошли. А кто это?
- Неважно. Как только сядут на скамейку в дальнем конце аллеи, скажешь мне. Понял?
- Да.
Он продолжал стоять, склонившись ко мне, как будто что-то мне говорил, а я косил глазами в сторону, чтобы, во-первых, уследить за оранжевой курткой, а во-вторых, не смотреть в его зрачки, которые весело блестели прямо перед моим лицом.
- Давай, давай, профессор, помогай Родине.
Я не был уверен, что он это сказал, но в тот момент мне так показалось. Хотя губы его оставались практически неподвижны.
- Сели, - сказал я примерно через двадцать секунд, сдерживая дыхание.
- Отлично.
Он, наконец, выпрямился, затянулся папиросой поглубже, подмигнул, сел на скамейку рядом со мной и ласково обнял меня за плечи.
