- А преступников уничтожать не надо?
Это спросил Зайцев и опять скосил глаза.
- Нет, почему же, - сказал Жур. - Преступников нужно уничтожать. Тут никакого спора нет. Нужно и убивать. Но надо все время смотреть, может, кого удастся и исправить...
- Мало кого, - покачал своей огненной головой Зайцев. - Мало кого удастся исправить...
- А это мы потом посмотрим, мало или много, - нахмурился Жур. - Но я ведь это к чему говорю? Вот вы возьмите меня. Я человек, конечно, сердитый. Меня в жизни еще в детстве много обижали. Но даже я стараюсь не сильно сердиться, когда я на работе. Я другой раз нарочно сдерживаю себя. А вы ребята молодые. Вам еще не из-за чего сердиться...
Жур пристально смотрел чуть печальными черными глазами то на Зайцева, то на Егорова, хотя Егорова уж никак нельзя было заподозрить в том, что он излишне сердит. Ему не вредно бы, пожалуй, даже добавить злости, что ли, Егорову. Уж очень он тихий.
- Нам, ребята, еще воевать и воевать. И вашим детям, когда они у вас будут, еще придется, однако, сходить на войну. Но мы должны всегда помнить, за что мы воюем. Ты правильно сказал в прошлый раз, Егоров, что мы воюем за всеобщее счастье на земле...
Егоров этого не говорил. Но сейчас он не хочет перебивать Жура, не решается перебивать. Он сидит и внимательно слушает. А Зайцев ерзает на стуле, испытывая нетерпение.
Потом он вызывает Егорова в коридор и говорит:
- Ты не сильно развешивай уши. Тут еще есть одно серьезное дело. Как бы нам обоим не погореть. С нас сегодня будут снимать анкету. С меня уже сняли. Сам Курычев велел. Он даже сердился, спросил, почему до сих пор со стажеров не сняли анкеты. "Я, - говорит, - не буду их утверждать без анкет..."
- Ну что ж, - сказал Егоров, - пусть снимают анкету. Мне скрывать нечего...
- Да я не об этом, - поморщился Зайцев. - Ты, главное, вот учти: тебе двадцать два года.
- Да нет, что ты! - засмеялся Егоров. - Мне только восемнадцать. И то еще нету. Зимой будет, в январе...
- Глупый, ты не обижайся, но ты, честное слово, как дурак. Они обоих нас примут. Я уже все выяснил. У них теперь есть две штатные должности. Они передвижку сделали. Но им обязательно нужен возраст. Я сказал, что мне уже исполнился двадцать один год, а ты говори, что тебе двадцать два. Ты выглядишь старше меня. У тебя вид угрюмый. А метрики все равно не спрашивают.
- Неудобно как-то, - задумался Егоров. - Поступаем на такую работу и вдруг сразу же допускаем обман. Вроде как сами мы жулики...
- Ну, как хочешь, Егоров. Но ты отсюда можешь свободно вылететь. Один парень вот так же, мне рассказывали, прошел весь испытательный срок, а потом вылетел из-за молодости лет. У него двух лет не хватало.
- А если...
Егоров хотел еще что-то спросить, но из глубины коридора, из полутьмы, закричали:
- Егоров!
Это его позвал Воробейчик.
Почему-то именно Воробейчику поручили снимать со стажеров анкету. Но Егоров сейчас даже обрадовался этому. Воробейчика он не любит. Поэтому он, думается, не обязан говорить ему правду. Вот если бы Егорова спрашивал Жур, Егоров бы сказал честно. А Воробейчик... да ну его!
И, стоя перед ним, на его вопрос о возрасте Егоров бессовестно сообщает:
- Мне сровнялось двадцать два года. Уже сровнялось... Еще весной сровнялось...
И все-таки сразу потеет, как от тягчайшего напряжения. Нет на свете, наверное, более тяжкой обязанности, как обязанность врать.
Воробейчик спокойно записывает. Заполнив всю анкету, говорит:
- У тебя, Егоров, хорошее происхождение, чисто пролетарское...
Егорову это приятно. Однако, помедлив, Воробейчик продолжает:
- Но для работы в уголовном розыске у тебя нет призвания. Понимаешь, призвания.
- Не понимаю.
- Призвание - это когда человек просто создан для этого дела. Просто создан. Понятно?
- Нет, не понятно, - мотает давно не стриженной головой Егоров.
- Неужели непонятно? Ну, как же это тебе еще объяснить, если ты такой... ну как это... вроде вялый, как после сыпного тифа? А в уголовном розыске должны быть люди очень понятливые, быстрые - ну, как бы тебе это сказать? - сообразительные. Чтобы они никогда ничего не боялись. Ни живых, ни мертвых. И чтобы всегда были, ну, одним словом, - начеку. Ну разве ты можешь быть таким?
- Могу, - расправил плечи Егоров.
- Упрямый ты, вот это я вижу, как какой-нибудь, - не обижайся, - ишак. Ну ладно, как-нибудь разберемся.
Воробейчик собирает со стола бумаги и уходит.
В тот же день в узенькой комнатке Жура происходит короткое совещание.
Стажеры на этом совещании не присутствуют, потому что разговор идет о них. Быть ли им сотрудниками уголовного розыска, губернского уголовного розыска, - вот этот вопрос и решается сейчас.
Впрочем, о Зайцеве вопрос почти решен. Все высказываются за него.
Только Жур сделал одно замечание. Он сказал, что Зайцева надо немножко сдерживать, Зайцев слишком горячий. Ну что же, это не такой уж грех, что горячий. Работа тут в общем не холодная. Холодные сапожники тут не требуются.
Зайцев уже знает, что идет такое совещание. Знает, что там, в узенькой комнатке Жура, сейчас решается его судьба. Но он спокоен за свою судьбу. Он спокойно пьет в буфете чай с печеньем "Яхта".
Впоследствии, наверно, он купит себе такой же термос, как у дежурного по городу Бармашева. Или не купит. Даже скорее всего не купит. На кой ему дьявол термос?
- Налей мне еще стаканчик, - говорит он буфетчице.
- Опять с лимоном?
- Конечно.
Зайцев совершенно спокоен.
А Егоров волнуется. Он сидит за столиком против Зайцева, тоже пьет чай, но не с печеньем, а с булкой и ужасно волнуется. У него даже пальцы холодеют от волнения. Он греет их о стакан.
И Егоров волнуется не напрасно. На совещании только Жур высказался за него. И то очень осторожно.
- Почему нам не попробовать его еще? - говорит Жур. - Парень он, видать, честный, серьезный, старательный.
Но Воробейчик прямо кипит от злости:
- Да куда же его еще пробовать? Месяц пробуем. Сегодня ровно месяц.
- У меня против Егорова нету возражений, - разглаживает пышные усы Водянков. - Парень он как будто ничего. Но не могу я его понять, вроде как он робкий, что ли. Застенчивый какой-то.
Вот за это слово "застенчивый" и цепляется Жур, защищая Егорова.
- А что же, - говорит Жур, - надо, чтобы человек был нахалом? Он просто, я замечаю, совестливый паренек. А это, мне думается, неплохо. Если есть сомнения, можно ему дать еще самостоятельное задание, тем более он комсомолец. Неплохой, я считаю, комсомолец...
- Ну, разве что комсомолец, - ухмыляется Воробейчик.
И тут происходит странное. Воробейчик, все время выступавший против Егорова, предлагает послать его с последним заданием на "Золотой стол".
Казалось бы, Воробейчик мог придумать Егорову более трудное задание, на котором бы Егоров уж наверняка провалился. Но Воробейчик как будто настаивает на этом задании. Ну что ж, Жур не возражает.
Час спустя он вызывает к себе Егорова и спрашивает:
- Ты можешь поприличнее одеться? У тебя есть во что?
- Есть, - говорит Егоров.
- Ну вот, оденься как можно получше и вечером пойдешь на "Золотой стол".
"Золотой стол" - это казино, где играют в лото, в карты и еще во что-то. Оно помещается в центре города, почти рядом с уголовным розыском, в следующем квартале, против кинотеатра "Красный Перекоп". Там собираются богатые люди - нэпманы, старатели с золотых приисков. И жулики и бандиты, бывает, тоже там собираются. Особенно много бывает карточных шулеров, есть приезжие шулера.
Егоров в "Золотом столе" ничего особенного не должен делать. Если, конечно, вспыхнет скандал, он обязан задержать подозрительных. Ему поможет в этом милиционер, который стоит внизу, у подъезда. А так Егоров должен только наблюдать, не привлекая к себе внимания. Пусть все думают, что он просто игрок, молодой нэпман, гуляющий глупый молодой человек. Он может принять участие в игре в лото или в какой-нибудь другой игре. Для этого ему выдается казенных три рубля. Если проиграет, не страшно. Если выиграет, тоже. Вот и все. Сам, конечно, он не должен затевать скандалов. Боже упаси! Он должен держаться скромно, ни во что без толку не впутываться.
- Ну иди, Егоров, - сказал Жур. - Желаю тебе... Ну, словом, иди и старайся, чтобы все было как следует...
Егоров зашел домой, пообедал, переоделся, надел почти новый, перешитый Катей френч цвета морской волны, аккуратно причесался и уже в самую последнюю очередь посмотрел на башмаки.
Башмаки до крайности худые. Он уже два раза их сам ремонтировал, прикреплял дырявые подметки тонкой проволокой, вырезал из картона стельки. Все равно вида они никакого не имеют. Хотя их можно еще подкрасить сажей.
Егоров развел в керосине сажу и, поставив ногу на ступеньку крыльца, стал подкрашивать башмаки.
