и неторопливы. И я тоже старался не торопиться, отринув привычную суету.* * *
Я помню свое гастрономическое путешествие по многочисленным местным кафе и маленьким ресторанчикам, непритязательным, провинциальным, не очень чистым, но чрезвычайно уютным, как на старой кухне у бабушки Фисы. Каждый свой новый день я начинал с небольшого кулинарного приключения, отчаянно пробуя местную кухню: ачаш – такой абхазский хачапури, заполненный до краев свежим домашним сыром, больше похожим на творог; мои любимые – абаклажанчапа – баклажаны фаршированные грецким орехом, я украдкой поливал их соусом из спелой алычи – асызбал. Я влюбился в эти чудные соусы. Их готовят из барбариса и ежевики, зеленого винограда, алычи, томатов, грецких орехов, вина. Добавляя для аромата, кроме жгучего перца, пряную мяту, укроп, чабер, петрушку, кориандр и базилик.
Я с удовольствием пил мандариновый фреш, чачу, домашнее вино и коньяк, настоянный на листьях персика и кислом кизиле, предпочитая городской рынок большим и маленьким магазинам. По рынку, копируя местных, я плыл как верблюд по барханам, снимая пробу с очередного нектара, догрызая кусочек копченого сыра, вдыхая запахи специй и спелых фруктов, которыми было пропитано все рыночное пространство. Часто я тут же обедал, в уличной чебуречной, где на открытом огне делали самые вкусные в мире чебуреки, золотистые, размером с три моих ладони, с сочной бараниной, смешанной с зелеными травами. Обычно мне хватало двух штук, к которым я добавлял кружечку пива, легкого и ледяного. Я прикладывал свою кружку ко лбу и щекам, ощущая эту прохладу, и облизывал пальцы, запачканные горячим мясным соком, о салфетках в этом месте не знали…
Конечно, я не мог обойти стороной Гагрипш расположенный в Старой Гагре. Кажется, это самый известный ресторан на побережье Черного моря. Так уверяли меня все, кто оказался в этом городе вместе со мной. «Он привезен принцем Ольденбургским из Стокгольма в 1909 году», клялась и божилась рыжекудрая львица Асида, местный экскурсовод, девушка улыбка. Мне кажется, ей было от силы лет двадцать, она носила платок и длинную юбку, хотела казаться строгой, но когда начинала смеяться, расцветала и распускалась, превращаясь в деву, оседлавшую льва. Здание это, кажется было собрано без единого гвоздя, здесь вкушали и пили что-то покрепче: Антон Павлович Чехов, Иван Бунин и Горький, которого звали Максимом. Гостей развлекали Шаляпин и Вертинский и еще множество, канувших в лету. Годы упадка великой империи и войны, кажется, сточили былое величие этого места, но сама история никуда не ушла, ты здесь ощущаешь ее дыхание, чувствуешь запах времени, даже не пытаясь включить фантазию или прикрыть глаза. В Гагрипше я выпил чайник зеленого чая из старого потертого фарфора, не удержавшись, все же закрыл глаза, и подумал о вечности, и о том, куда уходят старые сказки, когда люди о них забывают.
Я слушал шорохи пальм и прибой, и чувствовал движение минутной стрелки, не замечая сломанного механизма часов в башне над головой.
* * *
Я не помню не одной яркой истории, оставшейся после этого путешествия, только одни ощущения, они накатывают иногда на меня как волны Черного моря во сне, или наяву, когда я пытаюсь подумать…, о чем ни будь очень хорошем.
Я помню старого абхаза – шофера такси, который отвез меня до границы с Россией по дороге домой, передав такому же шоферу собрату с другой стороны.
– Как ты думаешь? – спросил он меня тогда на прощанье, – Будет снова война?
Я ответил: возможно…
– А русские, – спросил он, – Вы не бросите нас…?
– Я задумался, а потом, улыбнувшись, сказал: никогда…
Он печально улыбнулся в ответ, пожал мою руку. Был, кажется 2007. Я рад, что не обманул этого светлого человека, хотя, конечно не знал… ничего и до сих пор не знаю.
19. Я знаю, что у этого мира есть своя изнанка…
…, ближе всего к ней наша Коми…, земля племен – живущих в долинах Камы реки, земля памов – мужчин – шаманов. Коми, тоже Пермь, пермяцкая земля, это – самый край и Север. И чем дальше на север – тем меньше шуток. Тем больше истинной веры и откровенного язычества. Учителя в кудымкарских школах все еще, как и сто лет назад – учат детей, как обмануть лешего, чтобы не потеряться в лесу. Здесь часто лес начинается прямо за околицей. И это – не пара берез, в которых заблудится типичный городской житель. А, древняя тайга, существующая по своим законам тысячи лет, с тех пор как сошел великий лед, и на оставшемся после него болоте, выросли первые сосны, пронзающие антрацитовые небеса.
Я тоже знаю, как обмануть лешего – Вöрись керку – поменять местами обувь с правой и левой ноги, вывернуть одежду наизнанку. Я скажу ему: чур, я помню имя своего деда и пра… Рассмеется леший и обернется неясытью, оставив только следы огромных когтистых ступней на слежавшейся хвое цвета тусклого серебра и эхо гулкого смеха: веек – вьек – вьек…
* * *
Деды говорят, что однажды Бог, отправил ангела за живой водой, чтобы спасти одного из самых верных своих учеников. Но тот ангел, так и не вернулся на Небеса, засмотрелся, расчувствовался, прельстила его жизнь земная. За то, Всевышний, превратил ангела в ночную птицу. Чтобы не знал он дня белого, только ночь, и всю жизнь провел в слепоте, каждую секунду своего существования прислушиваясь, в ожидании гласа небесного. Так появилась среди птиц – Неясыть – ночной охотник.
* * *
Мой дед и мой прадед были охотниками, знали лес, ходили в него с лета до зимы, скользя и ступая по снежному насту на широких охотничьих лыжах – лямпах. Они оба смотрели в ночное небо, чтобы не заплутать, туда, где россыпью звёзд светился Млечный путь. Эту россыпь древние коми называли Лямпа туй, что значит Лыжный след, след старого Бога.
* * *
Перед каждым выходом в лес и дед, и прадед, ходили в баню – мыться. «Зачем» – спрашивал я у бабушки Фисы. «Затем, чтобы зверь не почуял», – отвечала та. А дед и прадед только смеялись в седую бороду. Туда за кромку леса шли они как по ту сторону жизни, на изнанку, которая называется – смертью и не ведали вернуться.
«Тун-еретик, я поясом опоясался, ножом оградился, железом закрылся. На твой зуб – камень, на твой язык брусок. Лучше не ввязывайся, лучше отвернись», – шептал дед, преступив кромку живого изумрудного шатра, в котором завывали бореи – холодные северные ветра.
* * *
А я не понимал всех этих слов. В нашем дворе, в доме по соседству жила девочка Света с мамой. Мы часто смеялись над ними, когда они говорили слова, которых
