если я дам тебе час – ты захочешь день, а если дам день – захочешь год. Знаю я таких, как ты». Сейчас Бог, похоже, предложил мне еще время. Это не официально, и он будет отрицать, если я расскажу кому-нибудь еще. Тебе понравится мой дом на берегу моря. Каждый день мы будем подолгу гулять, плавать и есть фрукты, много фруктов. Будем смотреть старые фильмы и слушать музыку. Я даже поиграю для тебя на пианино в маленькой гостиной, и ты снова и снова будешь слушать, как чудесно в первой части бетховенской сонаты вдруг стихает буря и слышна только капель медленных, очень медленных нот, а затем наступает тишина перед новой бурей. Мы будем словно Мирра и Кинир, только Кинир не будет пытаться убить свою дочь за то, что она с ним переспала, а она не убежит из постели отца и не обратится в дерево, и, если нам по-настоящему повезет, через девять месяцев ты, как Мирра, родишь Адониса.
– «Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему». И как долго продлится эта идиллия?
– А разве нам следует знать? Безгранично долго.
Татуировщик был занят на весь день, поэтому мы отказались от своей затеи и пошли бродить по улицам, пока не решили вернуться в отель. В номере:
– Ты невероятно красива. Скажи, что тебе во мне нравится?.. Хоть что-нибудь нравится?
– Не знаю. Если бы я могла раскрыть твое тело, проскользнуть в него и зашить тебя изнутри, я бы так и сделала и, баюкая, делилась бы с тобой своими снами. Я бы обернулась ребром, которое еще не стало мною, и с радостью осталась бы в тебе, чтобы, как ты сказал, видеть мир твоими, а не своими глазами и слышать, как ты эхом повторяешь мои мысли, принимая их за свои. – Она села на кровать и принялась расстегивать мой ремень. – Давненько я этого не делала.
Потом она расстегнула молнию на моих брюках, и сняла свою одежду, и уставилась в глубину моих глаз таким взглядом, который говорил: если бы любовь не существовала на этой планете, то родилась бы в номере этого крошечного захудалого псевдобутикового отеля, который выходит на узкую улочку со множеством окон, откуда люди вполне могут к нам заглянуть.
– А теперь поцелуй меня, – попросила она, напомнив, как мне повезло, что в моей жизни вдруг появилось обнаженное, дикое, непричесанное, решительное. После долгого поцелуя она бросила на меня взгляд, в котором читалось нечто вроде вызова. – Теперь ты знаешь. Ты мне веришь? – спросила она. – Я дала тебе все, что у меня есть, а то, чего не дала, не значит ничего, совсем ничего. Остается лишь вопрос, что еще я смогу дать тебе на следующей неделе и захочешь ли ты этого вообще?
– Так дай мне меньше. Я приму половину, или четверть, или восьмушку.
Чуть позже:
– Я не могу вернуться к своей прежней жизни. И не хочу, чтобы ты возвращался к своей, Сэми. Единственное хорошее воспоминание, которое осталось у меня об отцовском доме, – это то, что там был ты. Я хочу вернуться в тот миг, когда ты взял меня за руки, а я поправляла твой воротник и думала: «Я нравлюсь этому мужчине, я ему по-настоящему нравлюсь, так почему он не целует меня?» И я смотрела, как ты борешься с собой, пока ты наконец не прикоснулся к моему лбу, словно бы я была ребенком, и тогда я подумала: «Он думает, что я слишком молода».
– Нет, «я слишком старый» – вот что я подумал.
– Ты такой дурак. – Она встала, сняла бумажную обертку с обеих кружек и сказала: – Симпатичные.
– У меня есть дом, у тебя – кружки, все остальное – просто мелочи. Каждый день на обед мы будем есть одну и ту же скромную пищу: помидоры, порезанные на четвертинки, с деревенским хлебом, который я люблю печь, базиликом, свежим оливковым маслом, баночкой сардин (если ты не поджаришь для нас рыбу) и баклажанами с огорода, а на десерт – свежий инжир в конце лета и хурму осенью, зимой же – ягоды и все остальное, что растет на деревьях: персики, сливы и абрикосы. Я очень хочу сыграть для тебя то короткое пианиссимо из бетховенской сонаты. Давай проводить так время до тех пор, пока я тебе не надоем. А если ты забеременеешь до того, как я тебе надоем, то мы проведем вместе куда больше времени – пока не придет мой срок (мы оба поймем когда). И ни я, ни ты не станем печалиться, ведь ты, как и я, будешь знать: сколько бы времени ты мне ни подарила, вся моя жизнь, детство, школа, университет, годы, когда я преподавал, писал, и все прочее, что случилось со мной, – все это вело к тебе. И мне этого достаточно.
– Почему?
– Потому что ты заставила меня полюбить все, все вокруг. Я никогда не был большим поклонником планеты Земля и никогда особо не ценил штуку под названием жизнь, но сейчас, когда я думаю о том, как мы едим на обед помидоры с солью и оливковым маслом и пьем охлажденное белое вино, сидя на нашем балконе, полностью обнаженные, греясь на полуденном солнце и глядя на море, у меня по спине пробегает дрожь.
Потом мне в голову пришла мысль.
– Будь мне тридцать, мои слова показались бы тебе более соблазнительным?
– Будь тебе тридцать лет, ничего этого не случилось бы.
– Ты не ответила на мой вопрос.
– Будь ты моим ровесником, я бы притворилась счастливой, притворилась бы, что для меня очень важна моя карьера, твоя карьера, наша жизнь; я притворялась бы так, как притворяюсь со всеми своими знакомыми. Не притворяться – непосильная для меня задача, мне это трудно, меня это пугает, поскольку мои координаты всегда зависят от того, кем я должна быть, а не кто я есть; что я должна иметь, а не чего желаю на самом деле; зависят от той жизни, которую я вижу, а не той, о которой на самом деле грежу. Ты для меня кислород, а я дышала метаном.
Мы лежали поверх одеяла, которое, как она сказала, возможно, никогда не стирали.
– Представляешь себе, сколько людей лежали на нем такие же голые и потные, как мы сейчас?
Мы со смехом отбросили эту мысль. Потом, ничего не говоря, приняли душ впервые с тех пор, как встретились в поезде, оделись и пошли на встречу с Элио.
Элио стоял у входа в отель. Мы обнялись, и, когда я отпустил его,
