денег и не должен трудиться иначе, как за чистое золото; а за легкое дело кто золотом платит?
— Сколько же вы хотите?
— Минимум… тысячу талеров по окончании дела и ввод вас во владение Секиринком; а на издержки и разъезды особо, сколько будет по счету.
— Не буду с вами торговаться — сказал Собеслав, — хотя мне это кажется уже слишком много; но, с моей стороны, объявляю условием, чтобы дело закончить как можно скорее.
— Нет нужды заключать такое условие, — сказал юрист, — время у меня дорого; но с моей стороны есть еще условие.
— Еще условие?
— Одно только, и именно вот какое, чтобы вы, вверяя мне свое дело, вверили его вполне, чтобы вы без меня ничего не предпринимали, во всем держались моего совета и, словом, во всем, что касается до нашего дела полагались на меня.
— Согласен и на это.
— Итак, не теряя времени, потому что время дорого, даю вам вот какой совет: вы не безопасны от Вихул. Знаю, наверное, что вам готовят и будут готовить тысячи напастей, чтобы сбыть вас с рук каким-нибудь насилием. Одни вы своею особою против их шайки не устоите; надо вам тотчас же приискать себе несколько приятелей телохранителей, неотступных ангелов-хранителей, которые были бы готовы во всякое время взяться за саблю для вашей защиты.
— Где же мне найти их?
— Это уже мое дело. Я навербую их здесь в Черске с полдесятка и пришлю к вам. Но без них вы не должны делать ни шагу, ни здесь, ни в деревне.
Собеслав поблагодарил пана Адама за такую заботливость, хотя тут же подумал, что эти приятели дорого будут ему стоить, и много с ними будет хлопот. Но что делать!
Адвокат взял с собой бумаги, получил немного денег на первые расходы и тотчас, сев в бричку, поспешно уехал искать приятелей, с которыми советовал Собеславу отправляться в Черчицы и спокойно ожидать, как говорил он, felicem aventum его хлопот.
Через несколько часов послышался шум перед домом, Собеслав догадался, что приятели начинают собираться. Выглянув в окно, он в самом деле увидел двух плечистых серокафтанников, из которых один вел за узду коня, а другой шел с мужиком и парой лошадей позади, громко спрашивая о квартире пана Секиринского. Квартиру им указали; пара огромных верзил с шумом ввалилась в комнату, представляя один другого вельможному пану.
— Егомосць пап Урбан Паневка, ловчичевич вышгородский.
— Егомосць, пан Филоктет Процинский, обозникович закрочимский.
Пап Урбан, трехаршинный плечистый мужчина с усами, торчащими далеко за пределами физиономии, загорелый, как цыган, с морщинистым лбом, с пятнами на лице и с подбритой лысиной был одет в кунтуш из серого сукна, вытертый до ниток на плечах, обут в сапоги, залатанные без всякого лицемерия, и опоясан кожаным поясом с бляхой и сабелькой в кожаных ножнах. Он играл роль ловкого и учтивого кавалера, беспрестанно смеялся, кланялся, вставал со стула, церемонился на всяком шагу, при всяком выражении, но в глазах его было написано грубое буйство.
Пан Филоктет был немного ниже, но так плечист, что напоминал собою хорошо связанный сноп соломы. Этот господин не таил своего ухарства, широко размахивал руками, громко стучал каблуками, переставлял стул, стучал об пол, гремел всем, к чему только прикасался, и всего больше хлопотал о шляхетском достоинстве, не давая никому первенствовать перед собою. Он говорил мало, но сильно бранился и за каждым словом повторял «Ciumperdi», особенно когда он был кем-нибудь недоволен. Его обыкновенно звали Циумпердою и знали миль на шесть в окружности по той особенности, что он в течение дня мог выпить бочонок пива и, опорожня его, взять под руку, как фуражку, и выйти в добром здоровье и не спотыкаясь.
Едва эти господа уселись и деликатно намекнули о меде, который, по их мнению, должен быть у Стекляра отличный, как явился и третий, не такой уже видный, но тонкий, худощавый, смиренный, бледный, молчаливый, — как дерево, и беспрестанно складывавший руки так, как будто приготовлялся молиться. На нем было что-то похожее на капот гранатового цвета и охотничья сумка, у пояса висела сабля, которую он называл ножиком, а под рукой он держал небольшой узелок, который положил у двери. Он отрекомендовал себя, что он оседлый обыватель земли Вышгород-ской; потом сел тихо в уголке, окинул взглядом двух атлетов и, сложа руки, принялся прилежно рассматривать потолок. Что касается до господ Урбана и Филоктета, то они приветствовали его учтиво и даже дружески.
На столе явился мед, а с ним вместе вошла четвертая фигура, смеясь и кивая головой. Это было нечто очень живое, одетое кургузо, с претензией на щегольство и молодость. Рыжий хохол его торчал вверх, усики туда же, в ухе сережка по-немецки, сабелька на позолоченных ремешках; пестрый пояс был свернут затейливо, чтобы скрыть протертые места, сапожки были старые, но красного сафьяна. Маленький, проворный, веселый, егомосць пан Афанасий Байдуркевич был уже не трезв, потому что от него так и разило запахом водки, лука, пива, а нетвердый выговор обнаруживал, что в голове его слишком сильно играет воображение.
— За особенную честь и сердечное удовольствие считаю, — начал он, — служить пану такого громкого имени. Меня прислал достойный Адам Панцеринский, и я пылаю нетерпением быть вам полезным, а если есть стаканчик, так я бы попросил меду.
Стаканчик нашелся по необходимости, и учтивый пан Урбан вместе с размашистым Филоктетом и со смиренным Углем присоединились к нему, чтобы пить за здоровье Секиринского. Скоро все четверо единодушно согласились в мнении, что и закуска не была бы делом лишним. Подана была и закуска, но оказалась такою соленою, что надобно было возобновить возлияние. Наступила и ночь, а господа приятели все еще толковали, сидя за столом, и всего больше о Вихулах и себе самих. Один только пан Уголь молчал и сидел со сложенными руками и поникшей головой, но очередь наблюдал добросовестно и не допускал товарищей забывать себя. Собеслав мало принимал участия в разговоре, но многое узнал из разговоров своих приятелей о местных взаимных отношениях шляхты, которые были ему совершенно неизвестны.
Утром после завтрака, о котором не нужно было напоминать честной компании, шляхта должна была ехать с Собеславом в Чер-чицы; не исключая Угля, который не сделал шага из квартиры, и учтивого Урбана, который также не оставлял Собеслава ни на минуту, остальные разошлись по своим надобностям. Филоктет, заняв талер, отправился на короткое время к какому-то приятелю, а Афанасий пошел любезничать с шинкаркою, которая жила напротив, и возвратился только к полудню. Двое первых сели на лошадей: Филоктет
