лица у всей семьи, когда они узнают, что случилось. Но ему поручили потакать желаниям маэстро, даже самым пустяковым.
Они прошли через столовую и клавирную залу до дверцы, ведущей в помещение, где стоял орган.
– Ключ, наверное, в замке, – сказал маэстро.
Да-да, там он и был. Тяжело дыша от усилия, маэстро прислонился к стене и подумал про себя, стена, благословенная стена, а ты, наверное, и не подозревала, что я к тебе еще раз прислонюсь.
– Хотите вернуться в кровать? – с надеждой осведомился Каспар.
– Ни в коем случае.
Оправившись от усталости, маэстро постучал несколько раз по стене каким-то тайным стуком и, опираясь на руку парнишки, вошел в органную залу. Казалось, он видит его: инструмент небольшой, и регистров [56] у него немного, но механическое устройство надежное и очень крепкое, и настройка совершенно идеальная. Каспар распахнул ставни, и солнце, какое бывает в начале июля, благодарно отразилось в его глазах, равнодушно миновало глаза маэстро и осветило клавиатуру органа и любимый клавир маэстро, «Хаусманн».
– Меха, Каспар.
Мальчик встал на место кальканта [57] и открыл воздушный клапан. Он подал воздух в воздуховод, и тут же зазвучала тема си-бемоль, ля, ре-бемоль, си, до, дьявольская тема бедняги Готфрида, которой Каспар не знал, потому что еще не родился, когда она в первый раз была сыграна в этих стенах. Далее тему развивали тридцать с лишним тактов контрапункта, уходящих в нелепый, диссонансный скрип, полный септим и нон, без малейшего содержания и структуры, именно то, чего маэстро велел никогда не делать; с полным презрением к голосоведению, потому что везде были полные аккорды. Или нет, вот вылилась из резчайшего трубного регистра горькая мелодия и ее imitatio, диссонансное и мимолетное… Такое Каспар отказывался признать мелодией. Он поглядел на маэстро и в изумлении увидел, что тот улыбается.
Маэстро улыбался, признавая сон Готфрида, понимая теперь, что визгами этими его сын говорил, что по-своему он тоже существует; у него в груди гнездилось смутное чувство, что когда-нибудь это тоже может стать музыкой. Закончил он обрывисто, коротким немыслимым аккордом из до, ре-бемоля, ре, ми-бемоля, ми и фа, и когда наступила тишина, до маэстро донеслись приглушенные всхлипы Каспара, положившего голову на находившуюся у него под носом позеленевшую металлическую табличку инструмента, на которой значилось, что Olegarius Gualterius sauensis me fecit in Markkleeberg. Anno domini 1720 [58]. Из своего уголка кальканта Каспар не решался даже посмотреть маэстро в глаза.
– Каспар, я не сошел с ума.
– Что же это такое?
– Сон блаженного. А сейчас я сочиняю на него семь вариаций. Они почти закончены.
Каспар подумал, что попал в адский кошмар. И его передернуло, когда он услышал, что маэстро, вместо того чтобы попросить его, отведи меня в кровать, я устал, сказал, запиши нотами то, что слышал, Каспар, у нас еще много работы.
– Но ведь это же не музыка!
– Ты что, хочешь сказать, что уже забыл ее…
Это он проговорил тоном мягкой угрозы, от которого пуще всего мурашки бежали по коже. Каспар, привыкший повиноваться, подошел к пюпитру, достал перо, чернильницу и бумагу с нотным станом и с легкостью, которую давала ему превосходная память, начал записывать этот ужас, как будто музыку.
– Очень некрасиво звучит, маэстро, – сказал он, увидев, что приходится повторять двадцать седьмой такт темы.
– Так это звучит для чистых сердцем.
Теперь Каспар уже точно был уверен, что маэстро сошел с ума. Он вздохнул и закончил партитуру, записывая возвращение к главной теме и этот леденящий душу финал с его до, ре-бемолем, ре, ми-бемолем, ми и фа, и с нескрываемо брезгливым выражением лица отложил перо.
– Готово, маэстро.
– Тогда сыграй это на клавире.
Полное безумие. И все же Каспара с младенчества приучили слушаться и играть на музыкальных инструментах, и он повиновался: но музыки не произвел; а произвел леденящие душу крикливые звуки, какие не приходят в голову даже самым отъявленным шалопаям, без присмотра добравшимся до клавира.
– Фа-диез, соль-диез, ля! – строго поправил его маэстро.
– Но так звучит еще хуже, – стал оправдываться Каспар. – Если мы идем из ми-бемоль мажора…
Слепым взглядом проницая несуществующее для него будущее, маэстро пробормотал нечто такое, чего никогда бы не решился сказать, если бы не милый его Готфрид.
– Не важно, откуда ты выходишь. Тоники не существует. И тема, и ее развитие – всего лишь мираж… Музыка всегда звучит не так, как ждешь.
– А как же диссонансы?
– И их создал Господь. – Помолчав несколько секунд, он протянул руку туда, где должен был сидеть Каспар, и почти шепотом еще раз приказал: – Фа-диез, соль-диез, ля…
И Каспар сыграл фа-диез, соль-диез, ля, и ужасающие звуки свершились, как предполагал маэстро. Тогда маэстро принялся диктовать, яростно, с торопливостью умирающего, который не желает уйти, не оставив, словно якорь памяти, своего последнего замысла, освещенного решимостью, своего последнего классического контрапункта с идеальным равновесием между частями фуги, если не считать безумия первоначальной темы. А на эту тему еще шесть вариаций, и все они в той же… в том же отсутствии тональности, как будто все звуки имеют одинаковую ценность и не существует реальности, в которой есть тоника, доминанта, субдоминанта и смысл. Каспару казалось, он вот-вот сойдет с ума, но он повиновался и записывал с абсолютной точностью все то, что диктовал маэстро. По истечении двух часов маэстро был бледен и весь в поту от титанических усилий. И тогда, не сдвигаясь с места, крепко держась за углы стола, прохрипел, а сейчас, Каспар, я сыграю все это на органе. Запоминай, пока подаешь воздух, чтобы в партитуру ненароком не закралось ошибки.
– Я не допустил ни одной ошибки, маэстро, – сказал Каспар без хвастовства: просто он всегда был предельно точен во всем, что касается музыки. – Если кто и ошибся, так это, наверное…
– Мысль не ошибается, Каспар… – суховато прервал его тот. – Постарайся быть щедрым. Или ты его никогда не поймешь.
Маэстро сыграл тему и ее полифонические вариации, и стены здания рыдали оттого, что им было непривычно, чтобы именно здесь, в этом самом доме, слышались такие несдержанные стоны.
По окончании маэстро опустил голову, заметно было, что он утомлен, но все же изо всех сил думает о том, как претворить в жизнь сон своего сына. Тут слепые глаза засияли и обратились к уголку кальканта.
– Каспар, ты умеешь хранить тайны?
– Да, маэстро.
– Принеси перо и бумагу.
Мальчик немедленно повиновался. Композитор указал на лист, словно прозрел.
– Записывай название пьесы. – Он посмотрел вдаль, словно искал вестей за пределами памяти, и почти благоговейно продекламировал: – Контрапункт на тему Готфрида Генриха
