— Так-то оно так, — согласился дядя Юфим и посмотрел на нас. — Ну, как, ребята, а?
— Как хошь, — ответил Малинкин и махнул рукой. — Ты у нас вроде полковника. Ты и действуй.
— Ну, отец, как тебя звать, не знаю, — ладно, быть по сему. Только ты, гляди, щей нам раздобудься… Признаться, поесть хотца… Ну, сыпь до горы, а в гору наймем.
Он засмеялся и, хлопнув монаха по плечу, добавил:
— Эх вы, отцы, отцы!..
Отец Пимен (так звали монаха), немного погодя, вышел из каморы кормить кашицей, как он выразился, «злую роту», а мы сквозь оконце-гляделку стали наблюдать эту сцену.
— Эй вы, рабы божьи! — закричал он своим тоненьким голоском на всю странню. — Ужинать!.. Проголодались, чай, поработамши-то, а? Садись за стол, кормить буду…
И когда голодная толпа «злой роты» быстро расселась по скамейкам, он начал считать их, ударяя рукой по плечам и громко произнося: «раз! два! три!..»
— Двадцать шесть! — громко закончил он и, выйдя куда-то на минуту, принес с нарезанными заранее кусками (по-монастырски «окрухами») корзину хлеба.
Набрав двадцать шесть квадратных кусков и положив их друг на дружку, он стал обходить столы, кидая куски и приговаривая:
— Держи!.. Зй, раб божий, держи!
Окончив это, он принес груду больших деревянных ложек и, швырнув на стол, сказал:
— Разбирайте!..
«Злая рота», торопясь, наваливаясь друг на друга, расхватала ложки.
Отец Пимен опять сходил куда-то и, возвратившись с пятью большими деревянными чашками, отправился с ними к печке. Здесь, поставив их на пол, он открыл заслонку и с помощью большого с колесиками ухвата вытащил из печи на шесток чугун. Сделав это, он крикнул:
— Эй, рабы божьи!.. Идите сюда пять человек!
Из-за столов сорвались пять человек и бросились к нему. Взяв большую «чумичку» и разболтав ею предварительно в чугуне, монах стал наливать в чашку кашицу.
— Тащите… Пять человек на чашку, — крикнул он, — один лишний. Ну, на его долю прибавлю, ешьте!..
«Рабы божьи» поставили чашки на столы, сели сами, и видно было, как замелькали ложки… Послышалось чавканье, хрипенье…
— Жуть! — произнес Тереха-Воха. — Ровно волки!.. Да они б работали лучше…
— Наголодались, — сказал дядя Юфим и тихо, с грустью добавил: — А все, небось, водочка… Станут они тебе работать… Для них работа — нож острый… Ох, хо-хо! Учись, Терешка… Гляди, как люди живут… Помни: пить до дна, не видать добра!..
Поужинав, некоторые из «злой роты» пошли куда-то из странни; оставшиеся стали, располагаться спать. Отец Пимен убрал со столов и, заглянув к нам в каморку, сказал:
— Сидите?.. Ну, сидите, а я пойду вам поесть сгадаю… Скоро ко всенощной ударят. Пойдете?..
— Как же, — ответил дядя Юфим, — надо сходить… Я пойду…
Отец Пимен ушел. Мы остались одни, поджидая его возвращения и обсуждая свои делишки. Прошло с полчаса… Он все не шел… Ударили ко всенощной. Дядя Юфим перекрестился и сказал:
— Вот те и ужин. Что он там?.. За смертью его посылать!
— Подождем, — сказал Малинкин, — было бы чего ждать.
Подождали еще немного, и, наконец, монах пришел, неся с собой две больших чашки. В одной были щи, в другой каша и несколько штук соленых огурцов… Поставив это, он принес хлеба, которого могло бы хватить на десять человек.
— А я, рабы божьи, все насчет вас хлопочу, — сказал он, присев на кровать. — Отца Зосиму видел, говорил… насчет того намекнул… Он говорит: «ладно»… К отцу Владимиру забег. «Есть ли?» — спрашиваю. «Хоть облейся, — говорит, — приходи немного погодя»… Как бы не разобрали… Надо, коли что, поторопиться… Я бы сейчас и сбегал, а?
Дядя Юфим молча ел, делая вид, что эти слова к нему не относятся.
— А каша у вас добрая, — облизывая ложку, сказал он. — И щи хороши… Капуста-то своя?
— Своя! — резко ответил отец Пимен, точно отмахнувшись рукой от надоедливого комара. — Надо, коли уж брать, две половинки: одну, значит, отцу Зосиму, а другую нам.
— Нам не надо, — сказал дядя Юфим, — чего уж тут лизать на пятерых половинку… Пей ты, отец…
Монах радостно, не умея скрыть улыбки, потер руки одна о другую, точно грея их, и воскликнул:
— Так я, буде, сбегаю!
— Много ль тебе денег-то? — спросил Юфим.
— Полтину.
— Эва! — воскликнул дядя Юфим… — Что дорого больно?…
— Раб божий! — жалобно как-то воскликнул отец Пимен. — Сам посуди: и ему, отцу Владимиру-то, нажить надо… Из чего ж и хлопотать?
Дядя Юфим, хмурясь, достал деньги и, отдавая их отцу Пимену, сказал, обращаясь ко мне:
— Ты бы, Павлыч, записывал, куда что… А то как бы не забыть, грешным делом… Апосля спору промеж нас не было бы…
— Не бойся! — сказал Малинкин. — Не забудем.
Получив деньги, Пимен торопливо вышел из каморки. Мы опять остались одни.
— Ладно ль, ребята, делаем? — спросил Юфим. — Как бы с ним греха не нажить…
Мы молчали.
— Ох-хо-хо! — продолжал старик. — Враг-то, видно, горами качает… Индо затрясся весь, увидал деньги… О, господи-батюшка, ко всенощной звонят, а мы человека на грех наводим…
— Не махонькой, чай, смыслит, — ответил Малинкин.
Монах пришел скоро, запыхавшись, и молча, радостно улыбаясь, поставил на стол две «половинки», вынув их из кармана подрясника.
— Спосуду, как опорожнится, назад наказывал принесть, — сказал он.
— Дай-ка сюда! — сказал дядя Юфим, беря со стола одну «половинку». — Терешка, спрячь, родной, к себе в сумку… Дело-то оно вернее будет.
Он передал «половинку» Терехе-Вохе и, перекрестившись на иконы и взяв картуз, сказал:
— Ну, я пойду в божий храм.
— Погоди, пойдем вместе, — сказал Малинкин.
— А вы, ребята, спать ложитесь, — сказал дядя Юфим, обращаясь к нам. — Мы не скоро.
Они вышли. Отец Пимен запер за ними дверь. В каморке стало темнеть… Из странни доносилось храпенье… Отец Пимен зажег лампадку.
— Ложитесь, рабы божьи, — сказал он.
— И то лечь нешто, — ответил Тереха-Воха. — Павлыч, давай…
Он взял свою сумку, подложил ее под голову, перекрестился и, растянувшись на полу, почти сейчас же, по обыкновению, захрапел.
— А ты, раб божий? — спросил Пимен.
— А я погожу… Курить можно?
— Кури… кури… Ты кури, а я того, пропущу, — захихикал он, потирая руки. — А я пропущу! — повторил он, радуясь.
Он взял «половинку», сковырнул ногтем сургуч и, ударив ладонью по донышку, вышиб пробку… Пробка отлетела в угол.
— Пошла душа в рай, хвостиком завиляла! — сказал он и жадно начал пить прямо из горлышка.
— Душа меру знает, — сказал он затем, как-то ухнув и плюнув на пол, отрываясь от половинки. — Эва еще осталось, — добавил он, разглядывая ее на свет лампадки, — на заряд хватит… А ты, раб божий, потребляешь? Дайка-сь курнуть, — протянул он ко мне руку.
Он жадно, втягивая щеки, затянулся раза три и, передавая мне обратно окурок, сказал:
— Заберет складнее!..
Он присел на край кровати. Я положил свою сумку рядом с Терешкиной и лег навзничь, наблюдая за монахом.
Посидев немножко, он соскочил с койки, открыл в столе ящик, достал оттуда огурец, чайную чашку, налил в нее из половинки немного водки и, зажмуря глаза, выпил.
— Спишь, раб божий? — спросил он, оглянувшись на меня.
— Нет… так лежу…
— А я еще выпью… останное… а?
— Захмелеешь, отец.
Он ничего не ответил и молча допил из половинки последки.
— Все… вот и все! — грустно произнес он и сел на кровать. — Все! — повторил он.
Он поднес половинку ко рту и, запрокинув голову, допил несколько оставшихся капель…
— Теперь полежать не грех, — сказал он и растянулся во весь рост на своей убогой постели. — А у нас, раб божий, — заговорил он, вдруг приподнявшись, — какой тут недавно случай произошел… не слыхал, а? С отцом Кондратьем-то…
— Нет, не слыхал… А какой?..
— О-о-о, — затряс он головой, — ужасть! Прислали к нам в обитель из… (он сказал — откуда) монаха на выдержку… часто к нам присылают… Молодой монах, видный… Тамотко-то он, ишь, гулял шибко… ишь, полюбовница у него была… Место там, знаешь, раб божий, какое, — вольное, доходное… постоянно деньга. Ну, а у нас насчет этого плохо: коли своих нет, — взять негде. Опять насчет харчей: какие здесь противу тамошних харчи? Ну, и затосковал малый… А еще пуще, слышь, об полюбовнице убивался… Молчит, бывало… спросишь — молчит. Стуканый какой-то, ей-богу… Вот раз, что же, раб божий, заперся взял в келье, да себе по горлу ножом… А уж за ним поглядывали: игумен, ишь, велел… Ладно, увидали… Ну, сполох пошел… К двери, а дверь здоровая, не выломаешь… К окну опять, а в окне решетка железная… во каки пруты!.. А он… Кондратий-то… отошел в угол, пилюкает себе глотку. Ножик-то, ишь, тупой, — не перепилюкает никак. Просунули в решетку, в окно-то, кочергу, зацепить его как-нибудь норовят — не достанешь! Пилюкал, пилюкал, перепилюкал-таки, а все жив. Бросил ножик, да, понимаешь, раб божий, взял эдак пальцами сам себе глотку-то и перервал… Ну, тут и свалился… готов!.. Выломали дверь, глядят: помер!.. А крови-то, аки из барана, аки из барана!.. Ужасть!
