— Ну, — тихо сказал Фома,— развратничали и пьянствовали и прежде не меньше...
— Молчал бы! — крикнул Ананий, сурово сверкая глазами. — Тогда силы у человека больше было... по силе и грехи! Тогда люди — как дубы были... И суд им — от господа будет по силам их... Тела их будут взвешены, и измерят ангелы кровь их... и увидят ангелы божий, что не превысит грех тяжестью своей веса крови и тела... понимаешь? Волка не осудит господь, если волк овцу пожрет... но если крыса мерзкая повинна в овце — крысу осудит он!
— Откуда людям знать, как бог осудит человека? — задумчиво спросил Фома. — Видимый суд нужен...
— Пошто — видимый?
— Чтобы понимать людям...
— А кто, кроме бога, судья мне?
Фома взглянул на старика и замолчал, опустив голову. Ему вспомнился беглый каторжник, убитый и сожженный Щуровым, он снова верил, что это так и было. И женщин — жен и любовниц — этот старик, наверное, вогнал в гроб тяжелыми ласками своими, раздавил их своей костистой грудью, выпил сок жизни из них этими толстыми губами, и теперь еще красными, точно на них не обсохла кровь женщин, умиравших в объятиях его длинных, жилистых рук. И вот теперь он, ожидая смерти, которая уже близко от него, считает грехи свои, судит людей и говорит: «Кто, кроме бога, судья мне?»
«Боится он или нет?» — спросил себя Фома и задумался, исподлобья рассматривая старика.
— Да, парень! Думай... — покачивая головой, говорил Щуров. — Думай, как жить тебе... О-о-хо-хо! как я давно живу! Деревья выросли и срублены, и дома уже построили из них... обветшали даже дома... а я всё это видел и — всё живу! Как вспомню порой жизнь свою, то подумаю: «Неужто один человек столько сделать мог? Неужто я всё это изжил?..» — Старик сурово взглянул на Фому, покачал головой и умолк...
Стало тихо. За окном на крыше дома что-то негромко трещало; шум колес и глухой говор людей несся снизу, с улицы. Самовар на столе пел унылую песню. Щуров пристально смотрел в стакан с чаем, поглаживал бороду, и слышно было, что в груди у него хрипит...
— Трудно тебе жить без отца-то? — раздался его голос.
— Привыкаю... — ответил Фома.
— Богат ты... Яков умрет — еще богаче будешь, всё тебе откажет. Одна дочь у него... и дочь тебе же надо взять. Что она тебе крестовая и молочная — не беда! Женился бы... а то что так жить? Чай, таскаешься по девкам?
— Нет...
— Говори! Э-эхе-хе!.. Помирает купец... Сказывал мне один лесничий, врет ли, нет ли, — что-де раньше все собаки волками были и выродились в собак... Так вот и наше звание — тоже скоро все собаками будем... Науки изучим, модные шляпы на башки воткнем, и всё там, что надо, сделаем для того, чтобы свое обличье потерять... И ничем нас от других людей не отличишь... Завели такой порядок, чтобы всех детей в гимназисты отдавать... И купцов, и дворян, и мещан-всех под один колер подгоняют... Оденут в серое и учат всех одной науке... растят человека, как дерево... Зачем это? Никому не известно... И полено одно от другого хоть сучком да отличается, а тут хотят людей так обстрогать, чтобы все на одно лицо были... Скоро нам, старикам, крышка... да-а! Может, никто уж и не поверит через пятьдесят эдак лет, что на свете я жил... Ананий, Саввин сын, по прозвищу Щуров... так-то! И что я, Ананий, окромя бога, никого не боялся... И что был я в молодости мужик, а земли имел две с четью десятины, а под старость накопил одиннадцать тысяч десятин и всё под лесом... да денег, может, два миллиона...
— Вот всё говорят — деньги? — сказал Фома с неудовольствием. — А какая от них радость человеку?
— Мм... — промычал Щуров. — Плохой из тебя купец будет, коли ты силы денег не понимаешь...
— Кто ее понимает? — спросил Фома.
— Я! — уверенно сказал Щуров. — И всякий умный человек... Яшка понимает... Деньги? Это, парень, много! Ты разложи их пред собой и подумай — что они содержат в себе? Тогда поймешь, что всё это — сила человеческая, всё это-ум людской... Тысячи людей в деньги твои жизнь вложили. А ты можешь все их, деньги-то, в печь бросить и смотри, как они гореть будут... И будешь ты в ту пору владыкой себя считать...
— Этого не делают...
— Оттого, что у дураков денег не бывает... Деньги пускают в дело... около дела народ кормится... а ты надо всем тем народом — хозяин... Бог человека зачем создал? А чтобы человек ему молился... Он один был, и было ему одному-то скучно... ну, захотелось власти... А как человек создан по образу, сказано, и по подобию его, то человек власти хочет... А что, кроме денег, власть дает?.. Так-то... Ну, а ты — деньги принес мне?
— Нет... — ответил Фома. От речей старика в голове у него было тяжело и мутно, и он был доволен, что разговор перешел наконец на деловую почву.
— Это напрасно! — сказал Щуров, строго нахмурив брови. — Срок прошел — надо платить...
— Получите завтра половину...
— Зачем половину? Все давай!
— Уж очень нам теперь нужны деньги-то...
— А их нет? Однако и мне нужны...
— Подождите!
— Э, брат, ждать не буду! Ты не отец... ваш брат, молокосос, народ ненадежный... в месяц можешь ты всё дело спутать... а я от того убыток понесу... Ты мне завтpa все подай, а то векселя протестую... У меня это живо!
Фома смотрел на Щурова и удивлялся. Это был совсем не тот старик, что недавно еще говорил словами прозорливца речи о дьяволе... И лицо и глаза у него тогда другие были, — а теперь он смотрел жестко, безжалостно, и на щеках, около ноздрей, жадно вздрагивали какие-то жилки. Фома видел, что, если не заплатить ему в срок, — он действительно тотчас же опорочит фирму протестом векселей...
— Что, видно, плохи дела-то? — усмехнулся Щуров. — Ну, говори начисто где отцовы деньги рассыпал?
Фоме захотелось испытать старика.
— Дела не очень веселые... — сказал он, хмурясь, — поставок нет... задатков не получили... ну, и трудновато.
— Та-ак!.. Пособить, что ли?
— Сделайте милость... отсрочьте платежи-то, — попросил Фома, скромно опустив глаза.
— Мм... али из дружбы к отцу пособить? Пожалуй, пособлю...
— А на сколько времени отсрочите? — осведомился Фома.
— На полгода...
— Покорно благодарю...
— Не на чем... Одиннадцать тысяч шестьсот за тобой... Ты вот что: перепиши мне векселя на пятнадцать, уплати проценты с этой суммы вперед... а в обеспечение я с тебя закладную на две твои баржи возьму...
Фома встал со стула и, усмехаясь, проговорил:
— Завтра пришлите векселя... я их вам оплачу полностью...
Щуров тоже грузно поднялся со стула и, не спуская глаз под насмешливым взглядом Фомы, спокойно почесывая грудь, сказал:
— И так хорошо...
— Спасибо... за ласку!
— Не даешься ты... а то я бы тебя приласкал! — лениво проговорил старик, оскаливая зубы.
— Н-да! попадешь вам в руки...
— Тепло будет...
— Нагреете, что говорить...
— Ну, однако, паренек, будет! — сурово сказал Щуров. — Хоть ты и думаешь про себя, что неглуп... только рано это... Сыграл вничью, да уж и хвастаться стал!.. А ты у меня выиграй... тогда и пляши от радости... Прощай-ка... Да денежки завтра припаси...
— Не беспокойтесь... Прощайте!
— С богом!
Выйдя за дверь номера, Фома услыхал, как старик зевнул протяжно и громко, а потом запел сиповатым басом:
— «Ми-ило-осердия двери отверзи нам... благословенная богородице...»
Фома унес с собой от старика двойственное чувство: Щуров и нравился ему и в то же время был противен.
Он вспоминал речи старика о грехе, думал о силе веры его в милосердие бога, и — старик возбуждал в нем чувство, близкое к уважению.
«И этот тоже про жизнь говорит... и вот — грехи свои знает, а не плачется, не жалуется... Согрешил — подержу ответ... А та?.,» — Он вспомнил о Медынской, и сердце его сжалось тоской. «А та — кается... не поймешь у ней — нарочно она или в самом деле у нее сердце болит...»
Фоме казалось, что он завидует Ананию, и парень поспешил напомнить себе попытки Щурова обобрать его. Это вызывало в нем отвращение к старику, он не мог примирить своих чувств и, недоумевая, усмехался.
— Н-ну, был я у Щурова!.. — сказал он, придя к Маякину и усаживаясь за стол.
Маякин в засаленном халатике и со счетами в руках нетерпеливо заерзал в своем кожаном кресле и оживленно заговорил:
— Наливай ему чаю, Любава! Рассказывай, Фома... Мне к девяти в думу надо, рассказывай скорей.
Фома, посмеиваясь, рассказал о том, как Щуров предложил ему переписать векселя.
— Э-эх! — с сожалением, тряхнув головой, воскликнул Яков Тарасович. — Всю обедню испортил ты, брат, мне! Разве можно так прямо вести дела с человеком? Тьфу! Дернула меня нелегкая послать тебя! Мне самому бы пойти... Я бы его вокруг пальца обернул!
— Ну, едва ли! Он говорит: «Я дуб...»
— Дуб? А я — пила... Дуб-дерево хорошее, да плоды его только свиньям годны... И выходит, что дуб — глуп...
— Да ведь всё равно платить надо...
— С этим не торопятся... умные люди! А ты — готов бегом бежать, чтобы деньги отдать... купец!
