Так как сесть было некуда, Ослабову пришлось остановиться и стоять, несколько склонившись, выдерживая музыку этого оркестра, целиком обратившуюся на него, как только Нина Георгиевна подозвала его.
— Вот в ту турецкую кампанию, молодой человек, не так наступали.
— Генерал Арбатов двадцать четыре версты в день делает.
— А мы и по пятьдесят махали!
— Вы знаете… фронт… Когда наступление… Это чудесно… Моя тетя…
— Паду ли я стрелой пронзенный?
— Это, несомненно, разумное, сознательно подготовленное и потому, конечно, победоносное наступление. Мы здесь действуем в полном согласии с державами согласия и, следовательно…
— Иль мимо пролетит она?..
— Общественные силы, будьте уверены, окажут всяческое содействие армии, когда она наступает. Но когда отступает…
— Мы вам на дорогу несколько ящиков с подарками дадим. Если бы вы видели, какой восхитительный сатин нашли мы на кисеты! Пестренький и в то же время немаркий.
— Ах, наши солдатики!
— Вы подумайте, какое счастье, — прямо из Петербурга в Багдад! Вы довольны?
— Но я еще не имею назначения! — возразил Ослабов.
— Как? Вы еще не назначены? Что же вы раньше не сказали? Гампель, Гампель! Идите сюда! Как это называется?
— Что именно?
— Вот откуда ваш отряд наступает!
— Урмия, точнее Шерифхане.
— В ту турецкую кампанию не такие названия были.
— Это Персия, генерал, а не Турция!
— Запишите мне все эти названия в блокноте, сейчас же!
Нина Георгиевна сняла с себя маленький блокнот в серебряном переплете, висевший у нее на цепочке, протянула его Гампелю и перевела белки на Ослабова:
— Собирайтесь в дорогу. Вы завтра же получите назначение. Гампель, запишите там же и адрес доктора.
— Иван Петрович стоит со мною в одних номерах. Он уже вполне готов в дорогу. Не так ли, доктор?
Он возвратил блокнот и тем же жестом, что на улице, взяв Ослабова под руку, увел его в столовую. Там в беспорядке на столе стояли бесчисленные бутылки и закуски. Видно было, что тут уже много пили. Несколько человек еще сидели за столом, говоря на те же темы, что и в гостиной, но с еще большим запалом.
— Итак, завтра вы едете. Видите, как это просто делается? — сказал Гампель Ослабову. — Белого или красного?
— Все равно, давайте белого.
Пившие за столом не обратили никакого внимания на вновь вошедших.
Небольшой человек с горящими глазами судорожно опорожнил стакан и продолжал, близко наклоняясь к близорукому лысому старичку:
— Да, вначале мы поверили всем этим декларациям и отдали в руки злейшему нашему врагу, русскому самодержавию, сотни и тысячи наших юношей. Мы были дураки. Мы были идиоты. Мы были ишаки. Это была провокация. Нас вырезали. Сотни тысяч трупов мирного армянского населения удобрили территорию, на которую зарится его высочество. Ему, видите ли, нужна Армения без армян. Этого он не писал в декларациях. Трупы, втоптанные в дороги, трупы, забитые в колодцы. Малолетние беременные. Поголовное изнасилование женщин и девушек. Мы потеряли свой единственный резерв, свою первозданную родину, мы потеряли все, вы понимаете? И царская Россия даст еще свой ответ истории.
Он залпом выпил стакан и вытер лоб.
Слушавший его старичок методично намазывал хлеб сначала маслом, потом икрой и медленно жевал бутерброд, все время в знак согласия кивая головой.
— А вы говорите: наступление, — продолжал говоривший. — Царская армия наступать больше не может. Где она прошла, там смердящая могила, и мертвецы встанут из могил, чтобы закидать ее своими костями. Ваше здоровье!
Ослабов перестал пить, прислушиваясь к этим словам.
— Что же вы не пьете? — спросил его Гампель. — Расстроились? Бросьте сентиментальности. Живая изнасилованная девочка вовсе не так страшна, как ее описание вот в такой застольной речи или в газетах — там ведь это описывается, только насильниками всегда являются наши противники.
— На что же теперь вы делаете ставку? — спросил старичок.
— На Европу! — с азартом ответил оратор.
— На какую? — захихикал старичок, намазывая новый бутерброд. — На союзников? Так ведь Англии тоже нравятся места близ вашего Ванского царства, там ведь нефть водится. На Германию? Но ведь ей тоже нельзя без керосинчика. Пиковое ваше положение. Зашлепнуты вы с обоих боков. Но ведь не всех же вырезали? Кто-нибудь остался?
— Что же вы не пьете, — повторил Гампель, — пейте. Знаете, что я вам скажу, если вы не будете пить, вы здесь спятите. Особенно с вашей нежной нервной системой.
— Откуда вы знаете мою нервную систему? — озлился Ослабов, — Я могу много пить, когда хочу.
— В том-то и беда, что вы не хотите. Ну! — Ослабов залпом выпил стакан. Гампель налил еще.
— Ну?
Ослабов выпил еще. Вино ударило ему в голову. Холодные, серые глаза Гампеля внимательно смотрели на него.
Ослабову захотелось освободиться от них. Лысый старичок сверкал черепом. У армянина слишком разблестелись глаза. Они оба говорили теперь одновременно друг другу, и Ослабов не мог разобрать — что. Зеленая ветка распускающейся акации закачалась за открытым окном слишком быстро. Стекло стаканов, тарелок и бутылок дробилось на мелкие кусочки света, стол уплывал куда-то, как будто тоже спасаясь от стальных глаз Гампеля. Ослабов встал и подошел к окну. К подъезду, внизу, подходил стройный молодой человек, весь в черном, с напудренным лицом.
— Вот сейчас вы развлечетесь, — услышал Ослабов голос Гампеля за собою. — Это Вертинский. Он будет петь свои песенки. Они считаются веселыми, хотя в них рассказываются самые печальные вещи. Например, о том, как повесился Пьеро из-за того, что Коломбина наклеила мушку не на ту щеку. Повод для смерти вполне достаточный. Во всяком случае, более достаточный, чем на этой войне. Вы не находите? Эти песенки вам должны понравиться, Иван Петрович.
— Я терпеть не могу музыки, — вдруг рассердился Ослабов. — А сейчас и просто не могу слушать музыку. Зачем вы меня сюда привели?
— Чтобы вы получили назначение.
— Ах, да!
— Вот именно. Идемте в гостиную.
Там уже шелестело во всех углах: Вертинский, Вертинский!
Поэта окружили. Он жеманно раскланивался во все стороны, на лету целуя ручки дамам и задирая подведенные, как у Пьеро, брови. Его еще никто не просил петь, а он уже отказывался.
— Ах, я так устал! Вчера такой успех! Не отпускали. Засыпали цветами. Вы знаете, когда я наступаю ногой на розу, мне кажется, что я топчу собственное сердце. А ведь нельзя не наступить на розу, если нас осыпают розами. Не правда ли? — деланно наивно добавил он.
— Буддийские ламы в дождик не выходят, чтобы не давить червей. Не буддист ли вы?
Это сказал Гампель, протискиваясь с Ослабовым к Вертинскому.
— Ах, что вы, я христианин. Я люблю страдание.
— Вот ваш единомышленник. Познакомьтесь. Доктор Ослабов — Вертинский.
— Я уже вижу, — попытался улыбнуться Ослабов.
— Вы стихи пишете? — несколько обеспокоился Вертинский.
— Нет, что вы! Я просто иногда позволяю над собой издеваться. — Он взглянул на Гампеля.
— Я же говорил, — улыбнулся Гампель, — он тоже христианин.
— Пока мне это нравится, — строго сказал Ослабов.
— Не сердитесь, Иван Петрович, — с неожиданной искренностью откликнулся Гампель. — Когда слушают Вертинского, все влюбляются в страдание.
— Вы очень любезны. Я для вас спою. Новую песенку.
— Как Пьеро повесился?
— Вы уже слышали?
— Я с удовольствием еще прослушаю, — поклонился Гампель.
— Просим! Просим!
— Тише. Вертинский будет петь.
— Кто аккомпанирует?
Все перемешалось в комнате и быстро опять уселось, насторожившись слушать.
Вертинский встал в позу у рояля. Нина Георгиевна взяла первые аккорды. Несколько сиплым, но приятным голосом Вертинский запел про мушку не на той щеке Коломбины и про смерть Пьеро, который не мог пережить эту переклейку.
— Но разве я не говорил? — сказал Гампель Ослабову, который действительно прослушал пение с непонятным самому себе удовольствием и зааплодировал вместе со всеми Вертинскому, когда он кончил.
— Тут что-то есть, — заволновался Ослабов. — Какая-то обреченность.
— Вот именно. Та же, что у многих идущих на фронт. Я не говорю о вас, — испугался Гампель злого взгляда Ослабова, — я хочу сказать, что успех Вертинского не случаен. Он знает больше про войну, чем, например, этот почтенный передовик нашей газеты.
— А по-моему это песенки мещанства! Самоуслаждение недопустимо, когда на фронте люди страдают, — неожиданно возгласил молодой человек в галифе.
— Но ведь тут тоже про страдание! — умоляюще обратилась к нему из-за рояля Нина Георгиевна.
— Тут страдание бессмысленное, а там, на фронте… — запальчиво начал молодой человек и оборвался под насмешливым взглядом Гампеля.
