недели он ведет у меня в мозгу насыщенную, активную жизнь, но если бы я сказал ему об этом, он наверняка ничего бы не понял.
Вслед за тем подоспели и события. Или, может быть, это я сам поспел для них?
Я вдруг увидел вдали, а даль эта расплывалась и подрагивала в знойном мареве, увидел и, разумеется, страшно удивился, что в кондитерскую входит и Кармен. Разве она не на работе? Хотелось бы думать, что она, как уже бывало, ушла из своей мастерской на час раньше обычного. Солнце давило все сильней, и ясно было, что эта струящаяся дымка искажает очертания фигуры, отчего я подумал, что раз уж не вполне уверенно опознал вдалеке Санчеса, то что уж говорить о Кармен, появившейся вскоре и будто преследовавшей его. Словом, я пребывал в сомнениях. Но вместо того, чтобы двинуться туда, где я их заметил, и прояснить дело, я, опасаясь, наверное, чрезмерного прояснения, перешагнул порог вестибюля, потом пересек самый вестибюль, вошел в лифт и только там, наконец, спросил себя, как мне следует воспринимать все это.
Быть может, это простое совпадение? Или у Кармен и Санчеса в самом деле роман, и передо мной история «долгого обмана», как гласит заглавие того скопированного у Маламуда рассказа, который я вчера прочел? Или я вообще не видел ни Санчеса, ни Кармен, и они примерещились мне в накатившей волне зноя?
Я вошел в квартиру, выпил стакан воды – очень холодной, просто ледяной. И спросил себя, надо ли отразить в дневнике это незамысловатое деяние. Ответ не замедлил. Непременно надо, если хочешь каким-нибудь образом по-прежнему чувствовать, что ведешь дневник, а не роман сочиняешь. И потом, не следует упускать из виду, что жанр дневниковых записей он такой: для него все годится, любая незначительная подробность или мелочь; мелочи, кстати, особенно хорошо идут, равно как и мысли, сны, фантазии, краткие заметки, страхи, подозрения, признания, откровения, афоризмы, комментарии к прочитанному.
Потом я сел в свое любимое кресло и сказал себе: сохраняй благоразумие и, когда вернется Кармен, не бросайся к ней с вопросами и уж тем более, не обвиняй ее в таком зыбком и туманном деянии, как то, в котором намереваешься ее обвинить. Потом я возобновил чтение «Вальтера и его мытарств». Седьмая глава называлась «Кармен».
Поскольку вчера сильных чувств было многовато для одного дня, я решил отложить свой комментарий к «Кармен» на сегодня. Рассказу предпослан эпиграф из Петрония: «Я устал от того, что надобно в очередной раз выказывать скромность, подобно тому, как всю жизнь утомляет меня необходимость прибедняться, чтобы оказаться заодно с людьми, которые меня недооценивают или даже не подозревают о моем существовании».
Едва ли эти слова принадлежат Петронию, однако вчера я провел расследование и не нашел ничего, что опровергало бы его авторство. Так или иначе, сказанное Петронием или кем бы то ни было не очень связано с сюжетом «Кармен», и потому я думаю, что цитата нужна лишь, чтобы упомянуть Петрония и показать, пусть не впрямую, что «Кармен» относится к жанру «воображаемых жизней», созданному Марселем Швобом.
Среди прочих историй, которые французский писатель рассказывает в «Воображаемых жизнях» (1896), есть и жизнеописание Петрония. Швоб мне очень нравится: и уже много лет. Он был первооткрывателем этого жанра, где вымысел перемешан с историческими событиями, и сильно повлиял на таких авторов, как Борхес, Боланьо или Пьер Мишон.
Случай «Кармен» интересен тем, что там есть вымысел, но полностью отсутствует подлинная история. Тем не менее реальные события, почерпнутые исключительно из жизни Кармен, предшествовавшей нашему с ней знакомству, перемешаны с вымышленными, обретающими убедительную достоверность исторических фактов. Иными словами, рассказ хорошо сделан и, если не считать «качки-болтанки», очень изящен по стилю, потому что в отличие от остальных в книге качка длится лишь несколько секунд и лишена тяжеловесности, зато вызывает легкую дурноту: «Джинсы у бедной Кармен были в бумажных комочках, потому что она вечно забывала платочки «Клинекс» в карманах джинсов».
Появление Кармен в рассказе показалось мне странным, а по сути дела – невероятным, однако пришлось поверить и принять, ибо в доказательство Санчес писал об очень юной Кармен: «Итак, перед нами уже не девочка, а барышня: у нее анемичное широкое лицо, быть может, не вполне правильное, но тем не менее вполне привлекательное. Она высокого роста, с маленькой грудью, всегда ходит в темном свитере и обматывает бледную шейку шарфом…»
Сначала я решил убить его. Потому что, хоть в это невозможно поверить, но речь явно идет о Кармен, о моей жене, и что же мне еще оставалось сделать, если Санчес так спокойно пишет, к примеру, о «маленькой груди»? И как же могло получиться, что он написал о ней тридцать лет назад, а я этого не знал?
Потом, чтобы не рехнуться в ожидании Кармен, которая вернется и, быть может, все объяснит, я принялся анализировать место этого рассказа в структуре «Вальтера…» И сказал себе, что «Кармен» представляет собой совершенно самостоятельный текст, а вместе с тем – некий намек читателям на то, что и все воспоминания «Вальтера» – суть «воображаемая жизнь». И еще сказал себе, что рассказ этот был включен в книгу вне всякой связи с автобиографией чревовещателя, но спустя какое-то время органично и естественно стал ее составной частью и вполне может рассматриваться, ну, скажем, как воспоминание о первой любви Вальтера.
Разумеется, подумай я еще малость, я признал бы, что жизнь юной Кармен нельзя назвать такой уж «воображаемой», по крайней мере, для меня, знающего много из того, что о ней рассказывалось, ибо все эти эпизоды были непосредственно извлечены из ее реальной жизни до нашего знакомства. Вчера, читая это, я был сильно шокирован, однако сегодня, на свежую голову, сделал над собой – не отрицаю! – небольшое усилие и должен признать, что Санчес удачно придумал включить этот рассказ в контекст автобиографии чревовещателя, потому что, во-первых, две присутствующие там женщины – Франческа и первая любовь, девушка с широким анемичным лицом, в которой можно узнать Кармен – могут кое-что поведать о жизни Вальтера, а во-вторых, потому, что мимоходом впускают в повествование великого Петрония.
И самое замечательное, что он вступает в игру. Есть в нем нечто такое, к чему влекло меня с детства. Сначала и довольно долго этот римский писатель был для меня всего лишь гениальным персонажем из фильма «Камо грядеши?», который нам показывали столько лет кряду на Страстной Неделе, когда в моей школе устраивались утренники.
Отцы-иезуиты были, судя по
