изображать восхищение. Женщина свернула это что-то и сунула под мышку, самодовольно осмотревшись вокруг. Ее взгляд упал на Лизе: та сидела на краю кровати, ноги покоились на подставке под столом.
— Нет, это же Лизе Мундус, — воскликнула женщина и, вытянув вперед пухлую мягкую руку, бросилась к ней.
— Только представьте себе: встретить вас здесь, — произнесла она. — Я читала, что вы сказали о девушках в мини-юбках — ух, до чего же верно! Но я заметила, что фотографию, должно быть, сделали несколько лет назад. Вы похудели, на лице появилось несколько морщин, но я вас сразу узнала. Я читала «Извращенца» — очень неожиданная концовка. У меня самой давние разногласия с полицией. Это они упекли меня сюда. Вечно они. И чего я такого сделала? Раздавала изюм на Нёрреброгаде нищим детям? Как будто это кому-то могло помешать.
Смех распространился по ее висящим щекам, словно разливался по ним.
— Я много лет мечтала с вами познакомиться, — призналась она. — Я и сама творческая личность. Рисую картины с цветами, и здесь уже в седьмой раз. Кормят тут превосходно.
Она говорила так, словно здесь курорт, куда она наведывается каждый год. Подсев к столу, она переложила бумагу и ручки на кровать. Сердце Лизы колотилось как в кошмарном сне.
— Вы ошиблись, — нашлась она. — Меня зовут Альбрехтсен, и я обычная домохозяйка.
— Да неужели! — воскликнула женщина. — Вы похожи как две капли воды. Хотите взглянуть на мою картину?
Она развернула рулон на кровати: зрелище было ужасное.
— Красиво, — равнодушно ответила Лизе, — но я бы хотела побыть одна. Я пишу письмо.
— Тебе придется когда-нибудь научиться любить и ее, — произнесла Гитте из подушки. Лизе так обрадовалась ее голосу, что забыла о своих страхах.
— Где ты была всё это время? — спросила она. — Я уже боялась, что ты бросила меня.
— Я — остаток твоей болезни, — объяснила она, — и не уверена, что ты когда-нибудь снова меня услышишь. Тебе отлично известно: ты здорова. Скоро тебе предстоит вернуться домой и печь белый хлеб. Герт и Ханне поженились и любят, когда им подают кофе в постель.
— Но я хочу снова писать книги, — кротко ответила она, — под новым псевдонимом. Доктор Йёргенсен сказал, что мне необязательно заниматься домашними делами.
Но ответа не последовало, и она лихорадочно принялась разыскивать репродуктор под наволочкой подушки: кто-то его убрал.
К ее кровати приближалась процессия дежурного обхода. Молодой врач с важным лицом остановился перед ней, листая журнал записей отделения. Рядом с ним стояла старшая медсестра фрекен Брандт, она уже не притворялась кем-то другим. Где-то в отделении жестяной голос новой пациентки раскатывался, запертый между стенами, — ему недолго осталось выдерживать напор.
— Как ваши дела? — спросил врач, даже не глянув на нее. — Галлюцинации еще бывают?
— Да, — призналась она и справедливости ради добавила: — Но уже не так часто, как раньше.
Его лицо выглядело так, словно позади у него долгая гармоничная беременность. Она с облегчением заметила, что ей не придется брать его на себя.
— Вижу, вы снова пишете, — любезно заметил он. — Думаю, скоро вернетесь домой. В любом случае, можете перейти в открытое отделение.
— Нет, — в ужасе ответила она, — я не хочу.
Там женщина, которая прекрасно знает, что Лизе крала фразы.
— Нет? — удивился врач. — Вам там будет лучше: сможете общаться с другими пациентами. Здесь только тяжелобольные. Я поговорю с главным врачом.
И он подошел к соседней кровати: женщина с приподнятой над подушкой головой смотрела на него без малейшего интереса.
— Ну что ж, — обернулся врач к фрекен Брандт, — никаких изменений. Но мы с часу на час ожидаем ответа из Санкт-Ханса насчет ее перевода.
Он говорил о женщине, словно ее тут и не было — так жильцы с цокольного этажа в открытую обсуждали, когда же мать наконец-то сделает им одолжение и умрет, чтобы они получили выплату по страховке.
Она снова принялась писать, прикрывая бумагу рукой: ее пугало, что ужасная художница обо всем узнает. Мерно слонявшиеся пациенты разделялись точно птичий клин, разрезанный самолетом надвое. Казалось, их лица вот-вот сползут: пациенты в испуге ощупывали их, чтобы таящаяся под кожей неизвестность не обернулась скрытой от всех, тайной болезнью. Она записала:
«Никакого пути к любви не существует. Она лежит поперек пути и разрушает его, исчезнув».
Эти фразы не принадлежали Лизе. Она взяла их у Колетт, о которой много лет не вспоминала. Стихотворение Йейтса всплыло на поверхность ее сознания, точно рыба в спокойном лесном озере. Пока она записывала, сердце шевельнулось — так было, когда эти строки принесли ей успокоение после развода с Асгером.
Down by the salley gardens my love and I did meet;
She passed the salley gardens on little snow-white feet.
She bid me take love easy, as the leaves grow on the tree;
But I, being young and foolish, with her would not agree.
In a field by the river my love and I did stand,
And on my leaning shoulder she laid her snow-white hand.
She bid me take life easy, as the grass grows on the weirs;
But I was young and foolish, and now am full of tears [9].
Она не отрывала от слов взгляда, как будто перед ней было тайное сообщение на стенках сердца. Долгое время она дни напролет просиживала в Королевской библиотеке: дома ей не давали покоя. Она пыталась перевести это стихотворение, но быстро поняла: даже если потратит на него полжизни, перевод всё равно не получится достаточно хорошим.
К ней подошла фрекен Брандт.
— Вам звонит муж, — сообщила она. — Пациентам не положено пользоваться телефоном, но он настаивает, что это очень важно.
Она последовала за медсестрой, хлопая растоптанными тапками, и сладкая горечь стихов по-прежнему переполняла ее как густое терпкое вино.
— Здравствуй, Лизе, — сказал Герт, — послушай меня. Я поговорил с доктором Йёргенсеном, и он считает, что ты можешь вернуться домой.
И тихо и смущенно добавил:
— Мне тебя так не хватает, нам всем тебя не хватает.
— И Гитте тоже? — уточнила она.
— Я вышвырнул ее, — ответил он. — Она давала Могенсу ЛСД, и он перебил все окна в своей комнате. Мне кажется, с нас довольно.
— Но она будет мстить, — ошеломленная, ответила Лизе. — Она может позвонить в полицию и обо всем рассказать. Об этом ты подумал?
Она представила себе хитрое лицо Щелкунчика, и любовь вместе со страхами пробилась через плотную гущу лиц: над ними завис карлик из ее детства, он уносился в бесконечный простор неба, становясь всё меньше.
— Ради всего святого, что
