Шломо Вульф - Право выбора

***

Ужин был назначен в ресторане на первом этаже той же гостиницы, где днём Юрия, как весело выразилась Инга, "охмуряли ксендзы". Юрий уже пришёл в себя, особенно после того, как Инга однозначно посоветовала ему не строить из себя героя сопротивления режиму, с которым он всегда был в ладах, и не кочевряжиться. Оказалось, что в стукачах ходит чуть не четверть студентов, дело житейское, "гримасы нашего недоразвитого социализма с собачьей мордой..." Инга проскочила только потому, что её "не уступил" старшему брату горотдел милиции - она была незаменима в дружине по обезвреживанию хулиганок. "Менты и парни-дружинники к ним приёживаться стесняются, объяснила Инга, - а девчонки-дружинницы - просто боятся. А передо мной эти пьяные девки сразу тушуются и начинают подлизываться. Ты что! Я ни одну пальцем не тронула. Посмотрю вот так в глаза и..." "Ничего себе! Меня даже качнуло... Представляю! Ты и мне в глаза как-нибудь так посмотришь?" "Если изменишь... Знаешь, это меня папа научил: встретишь, говорит, в тайге зверя какого-нито, ну, рысь там, медведя, тигра, мужика незнакомого, не важно, посмотри вот так!..." "Действовало?" "Безотказно! Я тебе как-нибудь на кошке или собаке на улице продемонстрирую. Полная потеря ориентации минут на пять. А когда оклемается, я уже далеко." Так что драматическая ситуация с вербовкой Юрия растворилась тотчас в радостном ожидании Инги уникальной возможности блеснуть перед самим ректором, посмевшим было выгнать её "за хулиганство и разврат". "Ты уж прости меня, Юрик, - крутилась она перед зеркалом, так и сяк прилаживая на мраморных плечах срочно вырезанное, обрезанное и перешитое чуть ли не единственное её платье. - Я его сегодня надолго загоню в бутылку своим телом." "Но ты уж... слишком глубоко вот тут... Декольте должно волновать, оставлять простор воображению, а не..." "Вот так поднять?" "Ты что! Сразу слишком короткое получилось, чуть не трусики видны..." "Нужны они мне!" "Позволь, ты что, и без лифчика пойдёшь?" "Юрик, ну где же я возьму лифчик под декольте? Наши для такого наряда сроду не выпускались, а французский я у Натали попросила примерить, так и его видно. Он для висячей, а у меня стоячая... Ну, и потом не ты ли сам говорил, что обнажать тело приличнее, чем нижнее бельё? Значит так: тут повыше, тут пониже... Красиво?" "С ума сойти. Упасть - не встать!" "Ты что, серьёзно? Тогда... У нас ещё есть... несколько минут - упасть. И Сержик как раз с моими ребятами математикой занимается в общежитии. Пусть-ка платье чуть отлежится..." "Инга!.." "Скорее, а то и впрямь опоздаем... Ой, осторожнее, ты! Да если я перед твоим этим Петенькой ещё и c синяком на груди сяду, он к родной жене за столом вообще обращаться забудет... Ага... вот та-ак, нежно, по-джентльменски..." "Савельева, кто кого имеет, я вас или вы меня? Раскомандовалась тут... Ты что?.." "Да погоди ты... ха-ха-ха! Дай хоть отсмеяться!... Кто кого имеет... ха-ха-ха... А ещё микро-Штирлиц! Не думай о студентках свысока, наступит время, сам поймёшь, наверное..." "Не болтай... Никогда не слышал о таких болтливых партнёршах. Иная за год столько не наговорит, как ты за ночь." "Да другая просто боится, что ты не сохранишь тонус, глядя на неё, пока она болтает! А я не боюсь. Чем больше ты на меня смотришь, чем дольше меня слушаешь, тем больше меня хочешь, верно?" "Ещё бы..." "Вот я и люблю при этом болтать!.."

***

Появление Хадаса с новой женой и импозантным столичным бородатым профессором произвело на публику должное впечатления. Бурятов громко икнул, блестя золотом свежевставленного зуба, Попов приподнялся за своим столиком и шикнул на засмеявшуюся было миловидную "поповну", как её называли заглаза. Галкины просияли, а Марина даже неслышно похлопала в ладоши. В рабочем городе даже гости не решались появляться в ресторане в таком миниплатье, да ещё с таким декольте, да ещё с таким бюстом, да ещё в свободном от лифчика полёте. Ректора передёрнуло, но он вспомнил бритый череп Якубовского и своего московского приятеля-проректора на скамье подсудимых... Пришлось галантно выйти навстречу "хулиганке и развратнице", чтобы в поклоне поцеловать её нежную теплую ручку. Поднимая голову, Пётр Николаевич натолкнулся взглядом на качнувшиеся белорозовые шары и впервые за годы почувствовал такой прилив сил и средств где надо, что чуть не обезумел от счастья. Он тотчас забыл о Негоде, Якубовском, Хадасе, действительно и не оглянулся за весь вечер на криво улыбающуюся эффектную дородную свою Тоню, рассыпаясь в комплиментах, поспевая перед мужем класть юной даме закуски и наливать вино. Он ухитрился рассказать не известный даже Юрию анекдот про Штирлица. Инга, закинув руки на затылок, отчего миниплатье стало гимнастическим трико над стройными белыми бёдрами, хохотала, подбрасывая шары: "Ой, не могу! Тебя бы так пронесло, подумал Штирлиц, ха-ха-ха! Ну, ты и шалун, Петька! Нет на тебя Василия Ивановича с Фурмановым. Кто бы мог подумать, такой вроде бы грозный ректор... Профессор к тому же, а?" Хвостов таял и касался ладонью белой обнаженной руки "хулиганки и развратницы." А тут ещё Кеша, к всеобщему смятению, вдруг выдал анекдот из неслыханный до сих пор в этих краях серии - про самого Брежнева, мастерски копируя косноязыкого лидера прогрессивного человечества, После слов "читал я труды мужа вашего - Крупского" Инга с криком: "Всё!.." умчалась через весь зал в туалет. Вернувшись, она вдруг сказала: "Кешь, больше про Леонида Ильича не надо, ладно? Я же тут чуть не усц... ой, что это я - при профессуре! Чуть не уписалась, короче, еле-еле добежала, а я даже без..." Юрий едва успел что-то начать громко говорить, как ректор и сам зашёлся в хохоте густым басом: "Представляю! Без... Ха-ха-ха! Нет, Тоня, этот вечер мне запомнится на всю жизнь!" "Мне тоже, сквозь зубы улыбалась верная подруга разгромленного и загнанного в бутылку чужими телесами атамана. - Совсем себя потерял... Словно и не ты это вовсе! Как не совестно, при мне-то?" "Так ведь какая девочка! И как только я её упустил, могла же быть моей..." - говорил Хвостов, спускаясь уже наедине с женой к гардеробу. "Очень ты ей нужен!" "Теперь был бы нужен! Ещё как!" "Правда? - просияла несчастная Тоня. - А... со мной?" "Только с тобой! Именно с тобой! Немедленно...Скорее! Такси!! Домой..."

***

"Такое чувство, что я всё-таки перепила сегодня, - возбуждённо говорила Инга, когда они поднимались в квартиру. - Тут помню, а тут ничего... Ректор хохотал, когда я вас рызыгрывала... А ты?" "Представляешь, точно то же самое... Ректора помню - дальше туман какой-то. Что-то опять из тех снов, что я тебе говорил. И по-моему это опять связано с тем Фридманом, помнишь я тебе говорил, встретил тут когда-то... Ну, того, что предсказывал исход в Израиль. Теперь вспомнила?" "Смутно... Знаешь, бедный твой грызун в результате и тут один. Вон спит в кресле, ждал нас... Так и думал, небось, никому-то я нигде не нужен..."

***

*** *** ***

"Говорит Москва. Доброе утро, товарищи. Сегодня воскресение, 30 июня 1991 года. Сегодня солнце взошло в Москве в четыре часа сорок три минуты, заход солнца... продолжительность дня... Московское время - шесть часов и две минуты. Передаём последние известия. Вчера вечером Президент Советского Союза Михаил Горбачёв провёл в Кремле..." Человек в реглане сделал "Маяк" погромче и стал слушать последние известия о нагнетании грозных событий в столице. С вершины циклопической мачты морской простор не ограничивался ровной ниткой горизонта, как с палубы, а переходил в зыбкую дымку на границе с полузабытым тёплым голубым небом комсомольских широт. Чайки упруго и стремительно летели над тёмно-синими волнами. У борта судна волны светились изнутри клубами голубой пены, отбрасываемой назад форштевнем. Склонившись над леером фор-брам-рея, человек смотрел сверху на белых с серым могучих морских птиц,. У самой же палубы суетливыми береговыми рывками неслись над водой вдоль чёрной стальной обшивки едва видимые отсюда две яркие пичужки. Эти крылатые морские зайцы почему-то оставили надёжную твердь портового города и поселились на зыбкой палубе, уносящей их далеко в море. Погибни судно захлебнутся и они в чуждой им горько-солёной воде пока чайки, лениво расправив крылья, снимутся с фока-реи и унесутся себе в родной свободный простор. Чайки в море - дома, им это судно вообще до фени, как сказала бы Инга, подумал Заманский, кутаясь в реглан и глядя на гладких клювастых птиц, уверенно несущихся по прямой линии со скоростью судна, едва шевеля крыльями. Так же легко и естественно, не перелопачивая винтом морскую воду и на чадя в небо выхлопными газами нёсся вперёд современный парусник-контейнеровоз. Картинно накренившись, судно бесшумно шло на север. Ветер был умело собран в серебристые огромные японские паруса. Вспыхивающие розовым восходным солнцем барашки своим пламенем высвечивали на округлом чёрном борту буквы: "Тихий океан". Зелёной торпедой нёсся под водой бульб. Вся мощь мировой науки и техники конца двадцатого века сконцентрировалась в этом шедевре японского судостроения. Но в начале было слово. Давно умерли Вулканович и Бурятов, причём при сходных обстоятельствах: сначала где-то много водки, потом откуда-то по свирепому морозу в тепло душной квартиры за двойными слепыми рамами, потом горячий душ, отчаянный женский крик, треск ломаемой двери и могила в вечной мерзлоте - выкопай через годы, всё та же блаженная пьяная улыбка на синем лице... Ни новый завкафедрой Хадас, ни всемогущий Негода так и не сумели защитить Марка Семёновича от осторожного решения Учёного совета. Конечно, докторской степени подвижнику, не дали, но он вернулся в Комсомольск хотя бы кандидатом, а потому с правом на работу старшим преподавателем. Все его друзья и враги невольно и постепенно проникались страстной верой Заманского в торжество разума. Парусник стал набирать сторонников, и не подозревавших о самом существовании его автора. Чтобы быть поближе к осуществлению мечты, Марк Семёнович перешёл в ЦКБ, но там уже давно считали себя авторами его идеи совсем другие люди. Они понимали в своём деле много больше учёных и довели технический заказ до кондиции. Умные японцы блестяще сделали остальное. И вот не во сне, а наяву пел в снастях ветер, и первый современный парусник советского флота совершал свой первый коммерческий рейс. Его средняя скорость при равном ветре была почти на треть выше, чем у знаменитого чайного клипера "Кэтти Сарк" - за счёт использованием "эффекта Заманского", совершенно не известного никому, кроме проектантов парусов. Сам Марк Семёнович был так измучен двадцатилетней борьбой и унижениями, с таким скрипом был вообще снисходительно впущен хозяевами парусника в этот рейс, что не испытывал ничего, кроме усталости. Теперь он просто наслаждался солёным воздухом и от удовольствия морщил веснущатый нос, пряча в карманы такие же веснущатые озябшие руки. "С абсолютной викторией тебя, - писал ему Юрий, приславший их с Ингой цветные фотографии на февральском тёплом пляже на фоне пальм. - Я всегда верил, что ты победишь..." Конечно - виктория, думал он сейчас. Победа сам факт создания этого крылатого судна, с которого не сводят в бинокли сотни глаз со всех проходящих мимо теплоходов, особенно с тех, которые легко обгоняет парусник. И не столь важно, что все давно забыли, кто первым сказал СЛОВО, с которого начинается любое дело. Только сам Заманский, его семья, да немногочиленные друзья по обе стороны границы, разделившей еврейство, помнили ту предзащиту, то презрение коллег, ту драку в институтской аудитории. Само судно стало лебединой песней славной пионерной части советского торгового флота. Никто и никогда больше не закажет ничего подобного. Захиреют и без того нелепые институты, на глазах сгинут куда-то научные коллективы. Подвижники типа Заманского будут исчезать из них первыми. И что за важность на этом фоне всеобщей катастрофы, что фоне, что последние делатели по обе стороны Японского моря не знали и знать не желали о каком-то научном пирате Заманском. Тоже мне важность - в жертву идее принесена вся его единственная жизнь. А сколько подобных жертв были принесены вообще напрасно!.. Кому на всём белом свете интересны эти невидимые людям слёзы... В чреве паскудного Советского Союза вызревало ещё более непотребное посткоммунистическое чудовище. Марк Семёнович ещё не знал, что роды состоятся 19 августа, но вместе со всеми возлагал на новорожденного самые светлые надежды, как это принято издревле в проклятой Богом нашей родине... Пока что он потёр онемевшие от холода руки, нажал кнопку мачтового подъёмника и спустился на палубу. Вокруг загромоздились гигантские разноцветные кубики контейнеров. Он прошёл к рубке, поднялся в лифте в свою каюту и снова взял в руки конверт с чужой странной, словно нарисованной ребёнком маркой с таинственной иудаикой. Нечеловеческая сила, в одной давильне всех калеча... Нечеловеческая сила живое сдвинула с земли. Заманский сделал свой выбор. Всю жизнь ему говорили искренние и фальшивые доброжелатели, что вот, мол, будь ты в свободном мире, где умеют ценить... Прочитав и обсудив "Белую книгу" они с Олей дружно пришли к выводу, что все эти "письма еврейских иммигрантов семидесятых в Израиль" состряпаны в СССР одной и той же истеричной еврейкой на службе КГБ. И ждали появления возможности уехать. Но в 1990 из Израиля посыпались ещё более страшные письма от новой волны Эти люди были бесконечно далёки от сионизма и жаждали переселиться в свободный мир - неважно в какую страну, лишь бы из шатающегося Союза. Письма от них были вообще антисемитскими! Израиль и израильтяне превратили искателей свободы в юдофобов. Тогда Заманские стали с нетерпением ждать письма от собирающихся в Израиль Хадасов. И вот уже третье послание от рассудительного Юрия - спокойное, аналитическое, беззлобно-правдивое: мы им совершенно не были нужны, никому, кроме отдельных политиков. Это Израиль и израильтяне оказались нужны нам. Не они, а мы прозевали наш собственный дом, а потому вынуждены искать уюта в чужом... Надо приспосабливаться к данности, а не к мечте. Они, в выстраданной ими маленькой прекрасной стране, именно такие, какие они есть, не лучше и не хуже. Они ничего нам не должны, а потому ни в чём перед нами не виноваты! Нам тут трудно, но нам тут очень нравится. Мы дома... Всё верно, но и Заманские сделали свои выводы. Лучше жить в голодающем партизанском отряде, заявил Марк Семёнович на семейном совете, чем среди даже и благожелательных оккупантов. Лучше унизительная власть своих мерзавцев, чем чужих негодяев. Заманские смирились с полуголодным существованием и ожиданием любых потрясений и погромов. Лучше ад в аду, чем ад в раю, решил он, в десятый раз перечитывая очередное письмо из Израиля. Это не для меня, подумал он. Лучше быть свободным в голодной деревне, чем сытым рабом в Риме...