2 июля мы поехали из Пирея в Афины. Шофер автобуса Михаил Дмитриевич оказался из наших черноморских греков, эмигрировал сюда из Ялты, а по говору - типичный одессит. В античном прошлом он не шибко разбирался. Ну и слава богу, не по дуще мне навязчивая эрудированность профессиональных гидов. Впрочем, Михаил Дмитриевич был не по-одесски молчалив и скупо рассказал нам о трудностях теперешней жизни: цены непрерывно растут, люди в Афины лезут со всей страны, или вот плохо с энергией, потому начались опыты по внедрению гелиоустановок, - и показал на крыше дома прямоугольную плиту устройства, преобразующего солнечное тепло в электричество.
Афины фактически уже слились с Пиреем в один город, где живет чуть ли не половина греческого населения: тесно стоят, толпятся дома, на засыпанном участке в низине у моря начинается новое строительство, и шоссе ведет через длинную улицу автосалонов "Ситроена", "Форда", "Фиата", "Фольксвагена" (нигде нет от них спасения!) - к Акропольскому холму.
Плюс ЗЗ градусов в тени, дымка из смога над равниной у моря, яхточки в заливе и - три американских военных корабля на рейде. "Американцы на берег теперь увольняются в штатском", - сообщил Михаил Дмитриевич. Наши ребята тоже, на радость им, получившим возможность пощеголять своими джинсовыми костюмчиками и рубашками с пестрыми картинками. А ведь это не мелочь, додумались люди наконец, что военная форма (наших мальчиков-курсантов из мореходок за рубежом упорно принимают за военных) вовсе не сближает народы.
Гида нам все-таки дали, подсела жена нашего торгового представителя, без скучной дотошности профессионала поведала кое-что, для меня, по крайней мере, неизвестное. Оказывается, древние греки не признавали белого цвета, символизирующего, по их воззрениям, смерть. Поэтому они все свои здания и скульптуры красили, и самой распространенной у них была красная краска.
Не я, конечно, додумался, что лишь искусство имеет право претендовать на вечность: уходят люди, но остаются храмы, фрески, мозаики. И статуи человеческие и божеские.
Однако эллины как будто не очень-то заботились о бессмертии искусства: не могли же они не понимать, что краска с домов и скульптур слезет гораздо раньше вечности. Вот и на Парфеноне сейчас лишь кое-где осталась рыжинка. А издали он розоватый или бежеватый, но не белоснежный, как думалось до сих пор.
Совсем близко, метрах в ста, - храм Эрехтейона, он подправляется, реставрируется. Недавно здесь еще стояли кариатиды - рослые и стройные мраморные девы. Теперь их убрали, чтобы спасти от разрушения, и пока они находятся в небольшом подвальном музейчике под Парфеноном.
Всему Акрополю угрожает разрушение, смерть - белый цвет смерти. Мрамор здешних построек содержит в себе много железистых вкраплений, под влиянием отработанных газов и промышленных испарений железо окисляется и приобретает способность взрываться. Говорят, от такого микровзрыва пострадал зазевавшийся турист: рухнул кусочек мрамора тонны на полторы. Поэтому внутрь Парфенона, в благодатную тень его портиков, туристов не пускают - отгородили храм веревками, и служитель в ливрее гонит прочь со ступеней любопытных и неумеренно отважных зевак.
А у дев-кариатид в музее умиротворенные лица, хотя по замыслу ваятеля они - участницы похоронной процессии. Извечное стремление к красоте, навсегда враждебной смерти, заставило древних скульптуров преступить через скорбь, через плач и стенания, и лишь согнутые в коленях ноги кариатид под мраморными складками их одеяний намекают, что они движутся в траурном кортеже.
Еще мальчишкой я читал о Парфеноне, о том, как он соразмерно-пропорционален, и даже колонны его не случайно ассиметричны - на фоне синевы неба создается впечатление непревзойденной гармоничности и достигается совершенство линий. В детстве я этому свято поверил, не усомнился и сегодня, хотя сегодня больше верю не словам других, а своим ощущениям. Пусть уж специалисты вымеряют и подсчитывают размеры и пропорции древнего храма, а наше дело - стоять перед ним и удивляться.
И когда мы уходили из Пирея, я с внешнего рейда долго смотрел в оптический пеленгатор на золотистый холм, на розовый храм, и думал, как все же странно: для чего был потрачен адский труд, вложенный в сооружение Парфенона и всего Акрополя. Ведь люди здесь были свободные, не то что в Риме, где сотни тысяч безгласных и бесправных рабов создавали Колизей, Форо Италико, Капитолий. А тут люди трудились добровольно... Один ответ - во имя красоты, жизни.
И все-таки на Акрополе, на пологом спуске от Парфенона в камнях проложены канавки-бороздки для стока крови жертвенных животных. Овец и быков закалывали на ступенях храма во имя жизни. Пожалуй, до абсолютной гармонии эллины не дошли. Однако обвинять их за это абсурдно. Как и огорчаться, что стерлась краска с их скульптур.
"Все мы греки", - сказал немецкий писатель, имея в виду влияние античной культуры на мировую. И римляне, которыми я восхищался еще два года назад, лишь повторяли греков, а потом погибло и их государство, оставив людям великолепие красоты.
Вечно стремление человека остановить мгновение, продлить жизнь, победить смерть. Исчезают, уходят в историю цивилизации, выветриваются и обесцвечиваются храмы и статуи. Остается лишь тишина времени.
* IV *
Мне бесконечно жаль
Моих несбывшихся мечтаний,
И только боль воспоминаний
Гнетет меня...
Песня
ДРУЗЕЙ МОИХ ПРЕКРАСНЫЕ ЧЕРТЫ
В Ленинград в 60-80-е годы я попадал часто, но обычно перед уходом в рейс или возвращаясь из рейса - и на короткое время. Только весь июнь 1985 года пробыл там, да еще и жил на 21-й линии, рядом с домом, где провел в юности пять лет... Потом как-то чаще Москва стала возникать в моем существовании, я начал забывать Ленинград, и казалось, что он - не Главный мой город. Потребовалась суровая и резкая встряска: в сентябре 1992 года попал на сложную и опасную операцию, которая вернула меня к жизни. И тогда, как только очухался, потянуло именно в Ленинград, ставший, увы, Санкт-Петербургом.
И два месяца - в сентябре девяносто третьего и в июле-августе девяносто четвертого - провел в тихом, запущенном, но знаменитом местечке на берегу Финского залива. Имел отдельную комнату, сносную кормежку и... одиночество. Могу признаться друзьям, что это необходимо человеку, занимающемуся литературным трудом. Еще Э. Хемингуэй писал: "Писательство - одинокое дело".
Хотя недавно сестра вдруг открыла мне истину, до которой сам не додумался (или убегал от нее?). Сказала: "Мне тебя очень жалко, у тебя ведь никого не осталось рядом - из друзей или коллег". Впрочем, жалеть себя не люблю, и потому не мусолю в сознании этот верный, в сущности, вывод.
Первый приезд в Ленинград-Петербург был разведывательный: заново знакомиться с городом, который не только название переменил. Сразу пришло сопоставление: Ленинграл осени сорок пятого и осени девяносто третьего. Тогда, после страшной и разрушительной войны, порядка и надежд было неизмеримо больше. Особенно надежд. Хотя надо учитывать и возрастные факторы - 17 лет и 65! Кое с кем встретился, угодил на очередную революцию (или контрреволюцию?). И меньше чем через год уже ехал туда с твердым намерением - повидать как можно больше друзей прошлого. Повидал в разное время и по очереди - пятерых. А шестой прикатил ко мне домой, в Таллинн.
Теперь должен признаться, что применяю далее искусственный прием. То есть именую здравствующих друзей не по их подлинным фамилиям, придумываю им псевдонимы.
Зачем и почему? Трудно объяснить точно. Главным образом потому, что не уверен, насколько хорошо их понимаю сейчас, через десятки лет. Могу ведь и обидеть от неверного понимания. И этот прием дает мне некоторую авторскую свободу, позволяет где-то и в чем-то приврать, приблизительно изобразить былое...
Да, кстати, в наше давнее время тоже был распространен подобный обычай: придумывать псевдонимы или заменять имена кличками, как правило, не обидными. Так, Миша Павлов значился у нас "Балтфлотом". А Володя Митник "Васей". Другой Володя, Турчанинов, назывался "Стенькой". Сам я был "Титом", Коля Калашников - "Трубой" (он играл в духовом оркестре на большой трубе), у него было и другое имя - "Голова", не помню, почему. Когда повидаюсь с ребятами еще, может, вспомним какие-то прочие забавные прозвища. А вся наша общая компания квалифицировалась одним словом - "Толпа".
Так вот, тех, кого встретил в июле-августе 1994 года, называю здесь другими, не подлинными именами.
Первый, кого навестил - Виктор Александрович. Он в море не пошел после окончания ЛВМУ, носил очки - и стал толковым инженером, выбрав род занятий, все же связанный с флотом: сделался конструктором кораблей и судов, выбился в главные инженеры Большого КБ, а потом выдвинут был в начальники ЦПКБ, успел еще ухватить звание лауреата премии государства, которое вскоре перестало существовать.
