Подкатили штабной пулемет. Кожух приказал прекратить стрельбу и стрелять только по команде. Сел за пулемет и разом почувствовал себя, как рыба в воде. Направо, налево трескотня, вспышки. Вражеская цепь, как только солдаты прекратили стрельбу, бросилась: ура-а-а!.. Уже близко, уже различимы отдельные фигуры: согнувшись, бегут, винтовки наперевес.
Кожух:
- Пачками!
И повел пулеметом.
Тырр-тырр-тырр-тыр...
И, как темные карточные домики, стали валиться черные сгустки. Цепь дрогнула, подалась... Побежали назад, редея. Снова непроглядная темь. Реже выстрелы, и, постепенно нарастая, стал слышен шум реки.
А позади, в глубине, тоже стали стихать выстрелы, крики; казаки, не поддержанные, постепенно рассеялись, бросали лошадей, залезали под повозки, забирались в черные избы. Человек десять взяли живьем. Их рубили шашками через рот, из которого пахло водкой.
Чуть посерел рассвет, взвод повел на кладбище арестованного командира. Вернулись без него.
Поднялось солнце, осветило неподвижно-ломаную цепь мертвецов, точно неровно отхлынувший прибой оставил. Местами лежали кучами - там, где ночью был Кожух. Прислали парламентера. Кожух разрешил подобрать: гнить будут под жарким солнцем - зараза.
Подобрали, и опять заговорили орудия, опять нечеловеческий грохот сотрясает степь, небо и тяжко отдается в груди и мозгу.
Рвутся в синеве чугунно-свинцовые осколки. Живые сидят и ходят с открытыми ртами - легче ушам; мертвые неподвижно ждут, когда унесут в тыл.
Тают патроны, пустеют зарядные ящики. Не двигается Кожух, не слыхать подходящих колонн. Созывает совещание, не хочет брать на себя: остаться всем погибнуть; пробиться - задним колоннам погибнуть.
35
Далеко в тылу, где бескрайно по степи повозки, лошади, старики, дети, раненые, говор, гомон, - засинели сумерки. Засинели сумерки, засинели дымки от костров, как это каждый вечер.
Нужды нет, что это десятка за полтора верст, за далеким краем степи, а земля целый день поминутно тяжело вздрагивает под ногами от далекого грохота; вот и сейчас... да привыкли, не замечают.
Синеют сумерки, синеют дымки, синеет далекий лес. А между лесом и повозками синеет поле, пустынное, затаенное.
Говор, лязг, голоса животных, звук ведер, детский плач и бесчисленно краснеющие пятна костров.
В эту домашность, в эту мирную смутность долетело, родившись в лесу, такое чуждое, далекое в своей чуждости.
Сначала потянулось отдаленное: а-а-а-а!.. оттуда, из мути сумерек, из мути леса: а-а-а-а!..
Потом зачернелось, отделившись от леса, - сгусток, другой, третий... И черные тени развернулись, слились вдоль всего леса в черную колеблющуюся полосу, и покатилась она к лагерю, вырастая, и покатилось с нею, вырастая, все то же, полное смертельной тоски: аа-а-а!..
Все головы, сколько их ни было, - и людей и животных, - повернулись туда, к смутному лесу, от которого катилась на лагерь неровная полоса, и по ней мгновенно вспыхивали и никли узкие взблески.
Головы были повернуты, костры краснели пятнами.
И все услышали: земля вся, в самой утробе своей, тяжело наполнилась конским топотом, и заглушились вздрагивающие далекие орудийные удары.
...А-а-аа!..
Между колесами, оглоблями, кострами заметались голоса, полные обреченности:
- Козаки!.. козаки!.. ко-за-а-ки-и!..
Лошади перестали жевать, навострили уши, отку да-то приставшие собаки забились под повозки.
Никто не бежал, не спасался; все непрерывно смотрели в сгустившиеся сумерки, в которых катилась черная лавина.
Это великое молчание, полное глухого топота, пронзил крик матери. Она схватила ребенка, единственное оставшееся дитя, и, зажав его у груди, кинулась навстречу нарастающей в топоте лавине.
- Сме-ерть!.. сме-ерть!.. сме-ерть идет!..
Как зараза, это полетело, охватывая десятки тысяч людей:
- Сме-ерть!.. сме-ерть!..
Все, сколько их тут ни было, схватив, что попалось под руку, - кто палку, кто охапку сена, кто дугу, кто кафтан, хворостину, раненые - свои костыли, - все в исступлении ужаса, мотая этим в воздухе, бросились навстречу своей смерти.
- Сме-ерть!.. сме-ерть!..
Ребятишки бежали, держась за подолы матерей, и тоненько кричали:
- Смелть... сме-елть!..
Скакавшие казаки, сжимая не знающие пощады, поблескивавшие шашки, во мгле сгустившейся ночи различили бесчисленно колеблющиеся ряды пехоты, колоссальным океаном надвигающиеся на них, бесчисленно поднятые винтовки, черно-колышущиеся знамена и нескончаемо перекатывающийся звериный рев: сме-ерть!..
Совершенно непроизвольно, без команды, как струны, натянулись поводья, лошади со всего скоку, крутя головами и садясь на крупы, остановились. Казаки замолчали, привстав на стремена, зорко всматривались в черно-накатывавшиеся ряды. Они знали повадку этих дьяволов - без выстрела сходиться грудь с грудью, а потом начинается сатанинская штыковая работа. Так было с появления их с гор и кончая ночными атаками, когда сатаны молча появлялись в окопах, - много казаков полегло в родной степи.
А из-за повозок, из-за бесчисленных костров, где казаки думали встретить беспомощные толпы безоружных стариков, женщин и отсюда, с тыла, пожаром зажечь панику во всех частях врага, - все выливались новые и новые воинские массы, и страшно переполнял потемневшую ночь грозный рев:
- Смерть!!
Когда увидали, что не было этому ни конца, ни края, казаки повернули, вытянули лошадей нагайками, и затрещали в лесу кусты и деревья.
Передние ряды бегущих женщин, детей, раненых, стариков с смертным потом на лице остановились: перед ними немо чернел пустой лес.
36
Четвертый день гремят орудия, а лазутчики донесли - подошел от Майкопа к неприятелю новый генерал с конницей, пехотой и артиллерией. На совещании решено в эту ночь пробиваться и уходить дальше, не дожидаясь задних колонн.
Кожух отдает приказ: к вечеру постепенно прекратить ружейную стрельбу, чтоб успокоить неприятеля. Из орудий произвести тщательную пристрелку по окопам неприятеля, закрепить наводку и совершенно приостановить стрельбу на ночь. Полки цепями подвести в темноте возможно ближе к высотам, на которых окопы неприятеля, но так, чтоб не встревожить, залечь. Все передвижения частей закончить к часу тридцати минутам ночи; в час сорок пять минут из всех наведенных орудий выпустить беглым огнем по десять снарядов. С последним снарядом в два часа ночи общая атака, полкам ворваться в окопы. Кавалерийскому полку быть в резерве для поддержки частей и преследования противника.
Пришли черные, низкие, огромные тучи и легли неподвижно над степью. Странно стихли орудия с обеих сторон; смолкли винтовки, и стало слышно шумит река.
Кожух прислушался к этому шуму, - скверно. Ни одного выстрела, а прошлые дни и ночи орудийный и ружейный огонь не смолкал. Не собирается ли неприятель сделать то, что он, - тогда встретятся две атаки, будет упущен момент неожиданности, и они разобьются одна о другую.
- Товарищ Кожух...
В избу вошел адъютант, за ним два солдата с винтовками, а между ними безоружный бледный низенький солдатик.
- Что такое?
- От неприятеля. От генерала Покровского письмо.
Кожух остро влез крохотно сощуренными глазами в солдатика, а он, облегченно вздохнув, полез за пазуху и стал искать.
- Так что взятый я в плен. Наши отступают, ну, мы, семь человек, попали в плен. Энтих умучили...
Он на минуту замолчал; слышно - шумит река, и за окнами темь.
- Во письмо. Генерал Покровский... дюже уж матюкал мене... - И застенчиво добавил: - И вас, товарищ, матюкал. Вот, говорит, так его растак, отдай ему.
Играющие искорки Кожуха хитро, торопливо и довольно бегали по собственноручным строчкам генерала Покровского.
"...Ты, мерзавец, мать твою... опозорил всех офицеров русской армии и флота тем, что решился вступить в ряды большевиков, воров и босяков, имей в виду, бандит, что тебе и твоим босякам пришел конец: ты дальше не уйдешь, потому что окружен моими войсками и войсками генерала Геймана. Мы тебя, мерзавец, взяли в цепкие руки и ни в коем случае не выпустим. Если хочешь пощады, то есть за свой поступок отделаться только арестантскими ротами, тогда я приказываю тебе исполнить мой приказ следующего содержания: сегодня же сложить все оружие на ст. Белореченской, а банду, разоруженную, отвести на расстояние 4-5 верст западнее станции; когда это будет выполнено, немедленно сообщи мне, на 4-ю железнодорожную будку".
Кожух посмотрел на часы и на темь, стоявшую в окнах. Час десять минут. "Так вот почему прекратили огонь казаки: генерал ждет ответа". То и дело приходили с донесениями от командиров - все части благополучно подошли вплотную к позиции противника и залегли.
"Добре... добре..." - говорил про себя Кожух и молча, спокойно, каменно смотрел на них, сощурившись.
В темноте за окном в шум реки ворвался торопливый лошадиный скок. У Кожуха екнуло сердце: "Опять что-нибудь... четверть часа осталось..."
