– Нечего Сергея Ивановича слухать, беспременно надо в Саратов ехать! – решил он, а потом, успокоенный Сергеем, снова откладывал свой отъезд.
А тревога все росла. Невидимо и неведомо она перенеслась и в терем Натальи, все еще сидевшей взаперти. С каким‑то странным, испуганно – таинственным лицом стала появляться в ее светелке Паша и молчаливо вздыхала так усердно, словно банный котел.
– Паша, что приключилось? – спрашивала тревожно Наташа, каждую минуту ожидая страшных вестей о Василье.
Паша только крутила головою и однажды наконец проговорилась;
– Слышь, боярышня, наши холопы что поговаривают…
– Что?
– Быдто идет сюда страшный атаман Степан Тимофеевич и всем нам, людникам, будет волю давать, а господ, бояр да воевод вешать!
– Что ты? – воскликнула Наташа. – Да виданное ли это дело! Пугаешь, Паша.
– Вот те крест! – перекрестилась Паша. – Бают, он уж по всей Волге так сделал, теперь к нам идет.
Наташа поняла только, что приближается что‑то страшное:
– К нам придет, что же будет?
– А уж не знаю, боярышня! Слышь, батюшка твой хочет на Саратов ехать, а Еремейка говорит: пущай!
– Еремейка? Дедушка?
Паша кивнула:
– Ен и про Степана Тимофеевича говорил. Всему голова!
Наташа усмехнулась и успокоилась:
– Коли дедушка тамо, так и бояться, Паша, нечего. Он как Божий человек. От него худа не будет!
– Да нешто я за себя! – воскликнула Паша и сразу примолкла.
Среди челяди Лукоперовых происходило брожение. Занесли к ней вести о Стеньке Разине нищие, калики перехожие, которые зашли на двор Лукоперова во время его отлучки в Саратов. Эти нищие рассказывали, что взяты Царицын и Камышин, что воеводы перебиты, а бывшие холопы да кабальные все вольными казаками стали и господское добро промеж себя поделили.
Жадно слушали их холопы, и глаза их разгорались, а нищие говорили:
– Это наш батюшка Степан Тимофеевич свет, и всем от него радость великая. Раскрываются тюрьмы, и колодники свет Божий видят, с правежа люди отдыхают, распрямляется спина холопская, поднимается голытьба. Всем роздых. Горе тем, кто нас, бедных, забижал! Не жалеет их наш батюшка. Всем честь одна – виселица высокая да кол осиновый!
– А когда к нам придет?
– А чего ждать вам? Бросьте дворы да идите к нему в Камышин, к батюшке! Он всех обласкает!
И в ту же ночь они скрылись. И вдруг появился Еремейка и стал душою челяди.
– Верно это все они говорили, – сказал он, сверкая из‑под нависших бровей впалыми глазами, – пришел для бояр час расплаты за все худо, что вам делали. Идет избавитель ваш, Степан Тимофеевич! Только вы, други, пождите еще малость. Не время теперь! Бояре сами потише станут до поры, а тут он подойдет. Скоро! А ежели вы сейчас что, так у воеводы в Саратове стрельцы есть. Не мало их на ваши головы!
– Ты скажи нам, дедушка!
– Ну, ну! Сам поведу вас к батюшке. Долго ждал я времени своего, а вот и пришло! Холопское царство будет. Конец боярам!
– А мы их… того! – выразительно сказал Муха, любимый стремянный Сергея.
– Нет, сынок, этого нельзя! – качая головою, сказал Еремейка. – Они оба Василья Чуксанова. У него с ними счеты.
– Так! Так! – подхватили закабаленные холопы. – Он им за свое должен!
– Ну вот! Вы их и оставьте ему на долю!
– А Ермилку?
– Ермилку? Ну, того можно!
И не проходило дня, чтобы Еремейка не говорил с холопами. Чуть вечер, пробирались два, три человека в старую баню и слушали Еремейку и видали у него дивные вещи.
– Смотрите, друга, это я для вас заготовил! – он ввел их в заднюю камору, где отлеживался после нападения Сергея Чуксанов, и показывал им мечи, копья, кинжалы.
– Откуда это у тебя, дедушка? – с изумлением спрашивали холопы, а тот только ухмылялся:
– Люди добрые принесли. Страннички прохожие!
Нетерпение охватывало холопов. Радость свободы, жажда мести распаляли их воображение, но они сдерживались по совету Еремейки, и с той, и с другой стороны не произносилось еще страшного имени Стеньки Разина.
Ермил ходил теперь между холопов со своим батогом в руке мрачнее тучи.
– Знаю, что у вас, чертей, на уме! – говорил он иногда в виде угрозы. – Как бы усадьбу спалить да на сторону! Так допрежь того я вас насмерть забью. У меня приказ такой есть.
– Ты за Васькиными‑то холопами следи, – говорил ему Лукоперов, – они, сучьи дети, чай, дознались, что он к вору ушел.
– Не бойся, милостивец! У меня всякий холоп во где! – и Ермил сжимал свою могучую пятерню в кулак.
Однажды Сергей с любимыми своими стремянными выехал на охоту. Они переехали разоренную усадьбу Чуксанова и в его леску затравили зайца.
Сергей слез с коня отдохнуть. Кругом было тихо, мирно. Наступившая осень позолотила деревья, свежий, бодрящий воздух уже пах холодною зимою, синее небо уже не палило зноем, и во всей природе чувствовалась неясная грусть.
Сергей задумался. Ему было скучно. Если бы не теперешнее напряженное время, бросил бы он усадьбу и поехал бы в Казань, где снова забражничал бы с приятелями, пошел бы гулять в посад, а там на лето вернулся бы с князем Прилуковым, и сыграли бы свадьбу. «И ей‑то, Наташе, тоска какая? – подумал он, и ему стало жалко сестры своей. – Надо будет у батюшки за нее попросить!»
Потом подумал он о наступившем времени, и ему стало почему‑то жутко. Что холоп? Холоп – пес, а когда раз бросилась на него песья стая, он едва ускакал на коне! А тут этот Разин. Еще князь Прилуков приезжал, каких страстей наговаривал, а тут и он сам!..
В это время он оглянулся и вдруг встал на ноги, насторожился и стал внимательно смотреть перед собою. Саженях в ста от него в просеке стояли с лошадьми в поводу Первунок, Муха и с ними какие‑то нищие. Они горячо разговаривали друг с другом, потом один нищий снял шапку, вытащил оттуда бумагу и дал Мухе. Муха сунул ее за пазуху.
– Гей вы! Коня! – закричал Сергей.
Нищие вдруг юркнули в кусты. Первунок с Мухою что‑то крикнули им вслед, и тихо, не спеша, Первунок сел на коня и повел Сергеева в поводу.
Сергей сам пошел к нему навстречу.
– Чего медлишь, коли я зову? – крикнул он. – Плети хочешь? Что за люди были?
– Какие? – спросил Первунок.
– Что с вами говорили?
– Это‑то? Нищие! Дорогу спрашивали.
– Куда?
– А на Камышин! – с едва заметной усмешкой ответил Первунок. Кровь ударила в голову Сергея. Он вдруг обернулся к Мухе:
– Что за бумагу они тебе дали? Кажи!
Муха сделал глупое лицо:
– Бумагу? А на что мне бумага? Нешто я грамоте знаю?
– Попритчилось тебе, государь! – сказал Первунок.
– Домой! – Сергей погнал коня. Первунок и Муха поскакали за ним следом. Он слышал, как они обменялись словами, и еще сильнее взволновался. – Я им покажу! – цедил он сквозь сжатые зубы.
Они въехали во двор.
– Ермил! – закричал Сергей, сходя с коня.
– Здесь, государь!
– Зови Сову, Охочего да еще пять холопов! Живо! А вы стойте! – сказал он своим стремянным.
Те переглянулись и остановились у своих коней. Пришли холопы.
– Взять их! – сказал Сергей, указывая на стремянных. – Да ошарьте везде! Бумага при них быть должна!
Ермил встряхнул головою и бросился на Первунка. Холопы бросились за ним.
Из‑за пазухи Мухи выпала бумага. Ермил тотчас подал ее Сергею.
Сергей развернул, но он не знал грамоты и тотчас отложил ее.
– Ты што ж говорил, что нет у тебя бумаги? – спросил он Муху. – И ты тоже! – сказал он Первунку. – Дайте им по сто батогов! Да тут, при мне! Ну!
Холопы не посмели ослушаться. Удары посыпались на спины Первунка и Мухи, но, верно, те удары были не крепки, потому что они сами встали на ноги.
– Ты, Ермил, сведи их в клеть да запри! Я ту бумагу прочту, а после обеда сыск сделаем!
Сергей прямо прошел к отцу, положил бумагу и рассказал, какое дело.
Лукоперов побледнел:
– Ой, уходить надо! А что в грамоте‑то?
– Да не знаю я. За попом сходить надо! Ей, Федька, позови отца Андрея. Да не мешкотно!
Отец Андрей был еще молодой человек.
Он учился в Киеве, убежал оттуда, служил дьяконом в Царицыне, а потом пошел в Саратов, поссорившись с попом, да и остался в усадьбе Лукоперова, куда зашел на отдых.
– Нам лишь бы по книгам читал! – сказал Лукоперов. – Службы‑то править нельзя, церкви не ставил, а так утреннюю али вечернюю, акафисты почитаешь
Он вошел, покрестился, поклонился Лукоперовым и спросил:
– Что требуется?
– Да вот, батька, почитай‑ка нам! – сказал Лукоперов.
Поп взял в руки бумагу, быстро просмотрел ее и покачал головою:
– Богомерзкая!
– Да что в ей?
– Прелестное письмо от некоего вора и богоотступника, Стеньки Разина!
– Что! – крикнул нетерпеливо Сергей. Поп откашлялся и начал читать:
– «Ей вы, холопы да кабальные люди, голь кабацкая да посадские горькие, иду я до вас, Степан Тимофеевич, суд и правду чинить над воеводами, да боярами, да дьяками, да приказными, да над всеми начальными людьми, от коих по земле Русской всем теснота и обида…»
