покинуть Экскалибур, выдав при этом ноту благозвучную и чистую, как вздох облегчения воришки, сознавшегося в краже по собственному почину.
Я проснулся обновленным. Наваливающийся день не вызывал преждевременных треволнений, и урок верховой езды, а также упражнения с копьем прошли великолепно, если не считать нескольких болезненных падений и сломанного турнирного копья, вонзенного от чрезмерного усердия и неопытности не в мишень, а в дубовый столб, удерживающий ее. При этом привычка поискать и, главное, тут же найти виновного в случившемся на сей раз не сработала. Осознав произошедшее как собственную нерадивость и неумение, я посчитал день прожитым не зря и стал дожидаться ночи.
Дудочник был тут как тут, стоило мне закрыть глаза.
– Приветствую тебя, идущий по пути Артура, – торжественно произнес он и, если бы не его раннее признание о собственной безэмоциональности, я подумал бы, что дудочник издевается. Дудка о семи отверстиях уже находилась в моих руках, и два канала ее были свободны, чему подтверждением служило приятно вырывающееся из них божественное дыхание.
– Полная гармония, – удовлетворенно произнес мой пучеглазый товарищ.
Я не стал пробовать оторвать следующий, безымянный, палец самостоятельно, понимая всю тщету этого действия, а посему просто спросил:
– Что его блокирует?
– Быть без названия тому, кто, обессилев, сдался, – продекламировал дудочник.
– Безымянный, потому что бессильный? – удивился я.
Синеглазое существо сунуло мне под нос трехпалую лапу:
– Что напоминает?
Мне захотелось ответить «забор», но, сам не зная почему, я сказал:
– Отец, Сын и Дух святой.
Дудочник удовлетворено кивнул головой и колбасообразным «сыном» дотронулся до моего указательного пальца:
– Эго.
Затем он переместился на средний:
– Абсолют.
После очередь дошла до большого пальца:
– Ты сам, между тобой и абсолютом – эго.
Дудочник переместил взор огромных глаз на мой мизинец:
– Антимир.
Я подхватил предложенную мне формулу:
– А между абсолютом и антимиром…
– То, чему нет названия, – закончил дудочник. – Страхом рожденное бессилие, инертность, бездействие, антипод нейтральности.
Он поддел мой безымянный палец, и на свободу вырвался пронзительный звук, напоминающий несколько нот из трелей соловья, объявляющего о начале лета. Секунда, и это мгновение счастья прекратилось, синеокий убрал руку.
– Когда воин убоялся противника, страх выходит из него с потом, прихватив заодно и волю. Бой проигран до начала схватки. Страх перед Богом превращает веру в подчинение и забирает крылья, коими истинный верующий возносится.
Сказанное представилось мне близким тому, о чем думал я, глядя на полыхающие костры инквизиции и лживые глаза храмовников, прячущих под рясами блудливые тела и прогнившие души. Безымянный палец поднялся сам со своего седла, и весенний птах зазвучал с новой силой.
– Дорогу осилит идущий, – прошелестел в моей голове голос дудочника. – Поговорим о правом мизинце.
Я вздрогнул:
– Антимир?
– И с правой стороны, – добавил мой ставший вдруг серьезным собеседник.
Мой мизинец не просто лежал на дудке – его втянуло в отверстие, вжало, всосало. Будь все происходящее не во сне, а наяву, думаю, такая его деформация вызвала бы болевые ощущения.
– Открыть этот канал будет непросто, – произнес я.
– Ты прав, – откликнулся пучеглазый, – злоба, обида и недоверие удерживают мизинец.
– Какой же узник удостоился столь внушительной охраны? – скривившись, спросил я.
– Любовь, – как всегда коротко ответил дудочник и тремя своими белыми «червяками» аккуратно приподнял мой палец.
Райская мелодия (по-другому не сказать) неторопливо выплыла из Экскалибура, но, едва коснувшись моего сердца, исчезла – посредник не мог слишком долго терпеть подобные энергозатраты. Об участии мизинца именно на правой стороне я догадался сам – меч злобы наносит удар правой рукой, правой же ладонью рождается пощечина обиды, правой ногой, выставленной вперед, ваяется поза недоверия.
Райская музыка вновь коснулась моих ушей, синие глазищи поблекли, дрогнули и наконец растворились вовсе – я провалился в сон.
Новый день прошел абсолютно лишенным беспокойства и суеты по поводу грядущей минуты, очередного события или возможного препятствия на пути. Я ни разу не позволил себе возвышающего дурномыслия в отношении окружавших меня людей и действий, отчего лохматая дворняга, порвавшая с испуга мне штанину, получила вместо полагающегося в таких случаях пинка краюшку хлеба. Возбужденность духа также сохранялась на столь высоком уровне, что, не присев ни единожды, я был энергичен до самого вечера, посылая искреннюю любовь всему вокруг через поры, открытые прощением обид, измельчением злобы и полным растворением недоверия миру.
В состоянии, близком к нирване, я коснулся щекой своего соломенного ложа, полный надежд на встречу с трехпалым другом, и он не разочаровал меня своим отсутствием.
Дудочник светился каким-то усиленным сиянием и был сейчас белее белого; неизменным оставался только сложный цвет его выпуклых глаз.
– Совсем другое дело, – вместо приветствия сказал он.
– Да уж, – ответил я, – мчаться на противника с открытым забралом и не чувствовать веса доспехов – только я, конь и копье, едина плоть и сталь.
– Сложно найти достойного оппонента при таком состоянии сознания? – поинтересовался дудочник, наверняка зная мой ответ.
– Невозможно, – подтвердил я, купаясь в полном удовольствии в сиянии собственных лат.
– Тогда сердечное эго не станет для тебя препятствием, – насмешливые нотки (неужели такое возможно у посредника) послышались в голосе синеглазого.
Казалось, левый указательный палец даже не касается отверстия на Экскалибуре, но… все повторилось: он был неподъемным.
– Изоляция, – со знанием дела промолвил ночной собеседник.
– Изоляция чего? – мое радостное возбуждение, обряженное в спесь, понемногу начало сползать на седло, затем на конский круп и, наконец, бесформенной массой с характерным звуком упало ему под хвост.
– Изоляция самого себя от мира, – дудочник сверлил меня, как рыбак лед, в попытках скорее согреться, чем начать лов. – Сие есть убийство творчества в себе. Художник запирается в мастерской и пишет шедевр, но, не получая подтверждения, заливает холст краской. Писатель, сломав глаза и спину, рождает истину в словах, но, не выпустив ее из своих рук, сжигает ее этими же руками; скульптор…
– Я понял, – перебил я своего странного учителя.
– Тогда слушай, – и он приподнял мой палец.
Из дудки полилась мелодия столь знакомая, что вспомнить ее было невозможно. Она несла в себе детский плач, скрип колыбели, крик ночной птицы, шорох спелых пшеничных колосьев, хруст откусываемого яблока, стоны роженицы, последний вздох умирающего, шепот южного ветра и еще голоса, голоса, голоса.
– Слышишь? – спросил пучеглазый.
– Что это? – прошептал я.
– Это жизнь, – ответил загадочный посетитель моих снов. – Вот чего лишаешь себя через изоляцию.
– Но это… преступно! – воскликнул я, вспоминая (дудочник уже отпустил мой мизинец) чудесную музыку вселенского бытия.
– Раз ты осознал это, друг мой, подними палец сам.
И вновь восхищение формой и цветом, переданное звуком, наполнило меня целиком, погрузив сознание в океан Вселенной, сотворенной абсолютом.
