отец?
Я не очень-то понял, как увязываются между собой эти фразы. О Вике у телевизора и о будущем "сынке". Что же касается того, хочу ли я стать таким, как отец, то хоть это мне не светило, я сказал:
— Да-а-а!.. — и как бы даже не очень покривил душой. Потому что между "хотеть" и "стать" дистанция громадного размера, как любит говорить наша классная. Хотеть, может, я и хотел бы…
Илья направился к двери, поднял и стряхнул за порогом дождевик, оглянулся и вдруг сказал каким-то прыгнувшим голосом:
— У меня в Кемерове кореш в тюрьме сидит. За убийство по бытовухе, с пьяных глаз, да и не он это, просто крайним оказался. Мы с ним с первого класса приятели. Вот так-то. Я, как ночь придет, все думаю, каково ему там. Ну, просто не идет мне сон и все.
От неожиданности я быстро сел на кровати. Мои представления об Илье так резко менялись, как будто я каждый раз говорил с новым незнакомым человеком.
Вначале он показался мне ничем не интересным парнем чуть старше нас с Виталькой. За обедом каким-то нервным чудаком. И, наконец, когда я понял, что Илья очень добрый и все время ищет того, о ком мог бы позаботиться, оказалось, что его лучший приятель сидит за убийство!! Я невольно сделал такое движение, как будто отстранился от него. И тут вспомнил слова Стояна про «голубую профессорскую кровь». Мне стало жарко от стыда. Я понял, что я трус! Я боюсь довериться собственным чувствам, потому что, каких бы сложностей ни было в отношениях Ильи с другими людьми, для меня он здесь самый близкий человек.
Илья в это время уже влез в галоши и стоял ко мне боком, собираясь выйти на улицу.
— Я, наверное, курить брошу. Вот в город переберемся — и брошу. Гадость эту, водку, я давно в рот не беру. И Димке все втолковываю, до чего она доводит. А он смеется. Ленька мой тоже смеялся… А у тебя есть приятель?
Я промолчал.
— Ладно, пойду я. А ты давай, "дави подушку", как наш сержант говорил. Если что не так — стучи в дверь. Батя сегодня на Виталькиной кровати лег, а я возле тебя за дверью пристроюсь.
Илья вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Стало почти тихо. Где-то вдалеке, точно засыпая, заворчал гром, но дождь еще продолжал без устали умывать и умывать маленькое оконце моей комнаты.
Читать больше я не стал. Выключил свет, лежал с открытыми глазами и первый раз за весь этот долгий месяц думал о Борьке. Вспомнил нашу первую встречу и засмеялся как дурачок. Я тогда первый раз пришел в детсад и за завтраком молоко нечаянно пролил. Девчонки завизжали, я жутко перепугался, а толстый мальчик Боб сказал басом:
— Цыц, бабы! — и нарочно опрокинул на стол свою кружку.
Я еще не знал тогда, что он так батю своего копирует, который и до сих пор цыкает на тетю Клаву и Надьку, когда выпьет лишнего.
И был на всю жизнь покорен такой его пацаньей солидарностью.
В наказание нас посадили вместе в пустой музыкальной комнате, на целый час. После этого, по словам Стояна, мы уже восьмой год живем как попугайчики-неразлучники.
Ссорились, конечно, дрались даже, но разбегались самое большее дня на два. Как только не обзывает нас Стоян: Бобчинский и Добчинский, Давид и Ионафан, Орест и Пилат, сыновья лейтенанта Шмидта, Винтик и Шпунтик — я уже не говорю о наших индивидуальных прозвищах. Честное слово, я-таки издам когда-нибудь толстый том и назову… "Доктор Дагмаров. Полное издание прозвищ".
Дальше я не успел додумать… уснул.
Проснулся я рано, от холода, потому что я и одеяло лежали сами по себе. Оно — на полу, я — на кровати, вжавшись в стенку.
На дворе было тихо. На небе — ни облачка, но лужи еще не высохли. И что совершенно потрясло меня — не спали, а нежно светились в лучах еще румяного ото сна солнца "ночные цветы".
Семена этих заморских цветов пол столетия назад привез из загранки какой-то моряк из местных. Раздал их многим, а вот прижились они только у бабы Кили.
Цветы эти — огромные снежно-белые граммофоны — распускались среди плотных глянцевых листьев, похожих на широкие наконечники туземных копий.
Внутри цветка вполне могла бы разместиться ладонь взрослого человека, даже папина.
Цветы распускались после захода солнца, в темноте, и огромные ночные бабочки, похожие на летучих мышей, устраивали вокруг них настоящие ритуальные танцы. К утру граммофоны увядали и свисали со стеблей грязно-белыми тряпочными мешочками.
Но сегодня все было не так!
Три чудных цветка, розовеющих от смущения и радости, что встретились с солнцем, красовались среди мокрых от дождя листьев.
"Целый день спят ночные цветы,
Но лишь солнце за рощу зайдет,
Раскрываются тихо листы,
И я слышу, как сердце цветет…"
Это папа когда-то читал стихи Фета, держа меня сонного на руках и освещая новорожденные цветы фонариком. Мой папа…, до встречи с которым стало на один день меньше.
Потом, до отъезда, много чего еще было: возвратились Виталик и Стоян, и в честь этого Сенчины устроили шашлыки из здоровущего осетра. Ночью, при свечах.
И в море я ходил на большой лодке, и на катамаране плавал, и на Маяк поднимался.
Но как-то ничто не смогло затмить восторг этого утра, сделавшего видимым тайную красоту ночных цветов.
Дядя Дима сказал, что это из-за дождя, но мне до сих пор случившееся кажется каким-то знамением, чудом, особенно для меня.
И я даже подумал тогда, что смогу сложить из умных слов какую-то важную для всех мысль. Но не получилось. Как у Кая со льдинками.
А хотелось мне сказать, что вот рос я рос, как в сказке, "десять лет и почти четыре года" и вдруг увидел, что мир — не плоская картинка в доброй детской книге. Там та-а-кое в глубине! И чуть с ума не сошел от страха. Барахтаться стал, как щенок, чтобы оставаться на поверхности.
А может не нужно барахтаться, может, пришла пора учиться нырять… с открытыми глазами? Как папа учил.
Немного повозившись с застрявшим в замке ключом, Стоян распахнул дверь. Из покинутой на месяц квартиры неприятно пахнуло чисто вымытым, но заброшенным и одряхлевшим существом.
Когда с нами был отец, он быстро пробегал по комнатам, открывая окна и балконные двери, спуская застоявшуюся в трубах воду, и привычный тонкий аромат, исходящий
