- Витя, я придумала. Напиши с нас картину. Диана и та, как ее, провинившаяся нимфа... Отгадай, Витя, кто Диана?
А вкруг Виктора крики и краски. Слова сверкают-пляшут.
«Шутки дьявола. Шутки дьявола».
И одевались голые мысли в пышные тоги слов. И слова обманчиво кружились пятнами ярких красок. Зарождение образов, так оно томительно. И любовался, и отвергал, гнал. И новорожденными опять любовался, следил их быструю старость и смерть.
Дни ли, часы ли, миги ли.
И среди осколков и трупов отвергнутых образов и скорбно, и гордо улыбающийся, слышал Виктор все те же звеняще-сверкающие слова:
«Шутки дьявола».
Два слова. Лишь два слова. Как и в первый миг. А когда первый миг? Но не искал. Искал другое. Вдруг услышал свой голос. Чуть удивился.
- ...да, она трудна и неблагодарна. Правда, скульптура еще строже, еще, деспотичнее. Но искусство слова - о, какое прекрасное синее-синее озеро. По нему корабли золотые и белые. И корабли плывут, и паруса трепещут и шумят, кричат. Да кричат, гулом кричат. И синие волны - они не застыли. Не нужна эта работа претворения длительности в миг. Наслаждайся изменчивостью...
- Я, Виктор Макарович, тоже литературу больше живописи люблю. Интимнее, ближе. Но вспоминаю, в Москве знакомый писатель говорил, что для самих-то авторов, если сравнивать художника с писателем, живопись больше дает, удовлетворения больше и покоя. Помнишь, Ирочка, Василья Сергеича?
- Ну да. И он, Витя, знаешь как объяснял это? В живописи, говорит, в самом процессе, есть окно для отдыха. Большая картина... Подмалевка, аксессуары, что у вас там еще... Вот, говорит, и отдых от вдохновения. А в писательстве, говорит, такого отдыха нет.
- Да, да! И писатели потому отдыха на стороне ищут. Помнишь, Ирочка, сравнивал: веселого писателя днем с огнем не сыщешь, а художники, говорит, сплошь народ веселый.
- Да, Бёклин очень весел был! Сегантини тоже! А Рафаэль отдыхал только подмалевывая свои холсты! Наш Брюллов тоже! Великолепно. Впрочем...
Гоня ненужное для шуток дьявола, в борьбе незримой выглянул Виктор из-под чаровной маски своей и увидел, что едет с Ирочкой и с той, с подругой ее, в своей коляске мимо лазаревской рощи. Мельком подивился Ирочкину лицу. Безулыбно глядела в мглистую даль полей. Вспоминала?
- Мне кажется, что литература, как искусство наиболее демократическое...
Заслышал в звонком голоске Вали фальшь. И не стал слушать. Рукой по глазам проведя, маску свою чаровную надел. И сразу нужное что-то близко, близко. Что! Слово? Образ? И увидел синее-синее озеро. Пурпурными парусами гудя, плывут корабли золотые, широкогрудые. Прочь! К чему!
«А шутки дьявола? Шутки дьявола...»
И прислушивался к новым шепотам, и вглядывался пытливо в новую сказку, в синюю, в золотую, в свирельно-гудящую.
«Но шутки дьявола?»
«А разве я не могу утопить корабли?»
«Прочь! Старо».
«Я и тебя утоплю в синих волнах. В синих, в синих».
«А!»
- Витя, смотри! Это чья мельница? Раньше не было...
«И утоплю все счастье. Все грезы. В синем озере утоплю. А корабли золотые оставлю. Пусть плывут золотые корабли мертвые по синей по мертвой воде. Людей на кораблях нет. Ты и покажи, что пусты золотые корабли. Разве я не умею шутить?»
«Еще! Еще!»
«Паруса пурпуровые и желтые паруса. И как груди женщин они. А корабли золотые бегут-плывут. И каждому кораблю свой путь назначу. Замкнутый путь, замкнутый. Разве я не умею шутить? А путь корабля по пене за кормой виден. И пересекаются пути. И пути как знаки тайн великих, пути кораблей как пути планет».
«Но трагедия любви?.. Корабли - они мертвы...»
«А кариатиды под форштевнем! Мертвы корабли, а кариатиды живы. Разве я не умею шутить?»
«И Надя?»
- А там сейчас и церковь. А там и двор, Валя... да, оказывается, люблю... здесь вот...
«И Надя, и все. Но нет. Тот корабль утонул. Утонул, но пусть руки из воды. Белые руки из синей воды, из синей».
«О!»
«А те кружат. Золотые мертвые под пурпуровыми парусами несут, громадные, тех живых и прикованных. Маленьких, но живых. И пути намечены. И не знают, встретятся ли, мимо ли. А нам по следам видно. По пенным следам. И пути те не раз уж пройдены. Разве я не умею шутить?»
- Дом! Дом! Смотри, Валя...
«Мимика рук. Мимика рук. Помни музыку жеста».
- ...а дерево постарело. Да вылезай же, Витя!
По лестнице поднимаясь, молча спросил своего:
«Так. Но берега?»
«По берегам города...»
«Прочь! Безобразие...»
«Прекрасные города...»
«Прочь! К чему прекрасные города, когда те там над водой, и не на берегу - мечта».
«Пошутим, пошутим иначе. Пусть скалы и сосны. Скалы не наших пород, скалы-чудовища, и сосны живые и хохочущие».
«Нет, пусть тишина на берегу. Синее озеро и тишина кругом. Но как? Как берег? Первый план?»
«Сверху увидишь. С полугоры».
«А! Тогда и тот берег виден. И все озеро».
«Ну да».
Вошел в столовую. Огляделся. Счастливо улыбнулся, поглядев на старых грифонов, хвостами плетущих по фризу цветочный орнамент. Ни Вали, ни Ирочки не было. Побежали по дому.
Прошел дольше. И утомленный, и еще ищущий, шел. Чуть дрожали колени. На широкое, на мягкое сел, под рукой холод бронзы, желто-красные стены спокойные. Белый меандр вверху спокойно-торжественный свой узор ведет, в веках неизменный.
Голоса звенящие. И вбежали Валя с Ирочкой.
- Милый мой братик, божественный Виктор! Да ты, взаправду, молодец. Валя! Валя! Дом нельзя узнать. И вместе с тем, он только теперь настоящий старый дом. Дом постарел! Дом постарел... Виктор, если ты в это деньги ухнул, то надо тебе еще достать. У Коськи, подлеца, отниму и тебе принесу. А спать мы с Валей в той, в угловой будем, где маркизы с дамами любезничают. Я уж распорядилась. Валя! Хорош мой брат, Виктор? Витя, где мастерская?
- Стой, Ирочка, мы ему еще не сказали...
- Да, Виктор Макарович! Вы не знаете? У вас гостья.
- Вот что, милые девочки. Надо мне новую картину обдумать. И то, что вы щебечете, мне не мешает. Нисколько не мешает. Только спрашивать не нужно. Говорите, кричите, танцуйте. Но не спрашивайте. Понимаете? Ну и конечно за рукав дергать нельзя, хоть Ирочке без этого трудно.
- Хорошо, хорошо. Только в последний раз. Нельзя не спросить: мы женщины. У тебя гостья. Волосы вот этак. Профиль... смотри-смотри, вот! С нами из Москвы ехала. Теперь здесь. Кто такая? Сейчас в Коридоре. Нас увидала, наверх прошла.
- Здесь никого нет. Идемте в столовую. Покормлю я вас.
Валя щипала Ирочку, шептала:
- Это он новую выписал... Как интересно...
Когда только что сели, Виктор сказал - а те в перебой, то о таинственной гостье, то о собрании родственников. Сказал:
- И всегда вот так. Мне сейчас одному надо быть или чтоб Степа со мной. Товарищ мой.
Показалась Паша. Поклонилась и ушла, украдкой заглянув в глаза Виктора. Пока Ирочка Пашу разглядывала, Валя пропела:
- А разве мы не можем заменить...
- Увы. Вы разгоняете...
- Это любезно. Но кого?
- Моих собеседников.
- Не понимаю...
Но не слушал опять. Лицо в ладонь склонив, из мрака вызывал крики-краски синего-синего озера.
«Нет, не могу. Вода - это так, и корабли - так, и кариатиды. Но берег! Я не вижу берега. Шутки дьявола. Шутки дьявола. Подскажи! Подскажи!»
Сидел, закрыв рукою лицо.
Вошла Зоя. В стройном платье, походкой замедленной, не своею, вошла.
- Здравствуйте.
- Здравствуйте.
Новое услышав, открыл глаза Виктор. И радостно:
- Зоя! Зоя? Это хорошо. Сюда садись, сюда. Я сейчас о картине думал. И о Степе. Поговорить! Поговорить. А они вот не умеют. Понимаешь. Шутки дьявола. Шутки дьявола. Ты слушай. Молчи и слушай. Я тебя люблю. И ты умеешь...
- Витя! Витька!
Взглянул, обжег волосы сестры. Поднял, поставил-ударил бокал. Хрустнуло. Не ждал.
- Пойдем!
И за руку увел Зою.
- Глаза твои о восторге говорят. Это хорошо... Нет. Молчи, молчи. Там...
И вел по лестнице. И гордо шла Зоя.
XXVIII
Из тихости комнаты, где сны мертво-воскового Антона, выходил на краткий час, и опять туда. И Зою, как вчера, не звал с собой. Но была радостна вчерашними вечерними часами. Мятежной и прекрасной жутью слов и видений.
«В душу свою впустил. Близка я ему. Нужна...»
И словно зацелованная любимым и найденным, бродила по дому, по парку. Но ни губы ее, ни руки не помнили поцелуев. Встречаясь с теми двумя неразлучными, с Ирочкой и Валей, бледнела, взоры ее заблуждались. И сердилась потом на себя и презирала себя.
- Как девчонка...
Не разговаривали.
Завтрак прошел томительно. Виктор помолчал минуты две и ушел к себе и в свое от болтовни Ирочки.
«Шутки дьявола. Шутки дьявола... Ну, шути, шути еще... Ну, как еще умеешь?»
Картину свою, «Последнего в роде», под потолок поднял. По всем стенам развесил большие листы серой бумаги. Углем, цветным мелом чертил, растирал платком. По комнате метался, прислушиваясь к шепотной буре слов искусителя. На диван широкий садился. Глядел кругом, на корабли несущиеся под гудящими парусами глядел, искал и пил вино из тяжелого бокала.
