Пятнадцатая глава
Читатель, может быть, заметил, что я стараюсь в этой книге как можно меньше уделять внимания своей персоне. Я избегал касаться обстоятельств собственной моей жизни (хотя если бы я хоть намеком изредка упоминал о них, понятнее сделались бы условия, в которых проводились мои розыски). Посему не стану останавливаться в этом месте своего повествования на некоторых служебных неприятностях, которые ожидали меня по возвращении в Париж, где я живу более или менее постоянно; они не имеют никакого отношения к моему расследованию, и если я упоминаю их мимоходом, то для того только, чтобы подчеркнуть, что я до такой степени увлекся попыткой разгадать, кто была последняя любовь Севастьяна, что безпечно пренебрег осложнениями, к которым могло привести мое столь длительное отсутствие.
Я не жалел, что начал с берлинского следа. Он во всяком случае привел к нежданному открытию еще одной главы прошлого Севастьяна. Одно имя можно было теперь стереть, и у меня оставались еще три возможности. Из парижской телефонной книги я узнал, что «Граун (фон), Элен» и «Речной, Поль» (я отметил, что частицы «де» не было) живут по тем самым адресам, которые у меня имелись. Встречаться с мужем не хотелось, но нечего было делать. Третья дама, Лидия Богемская, не значилась ни в обычном телефонном справочнике, ни в другом Боттэновом шедевре[67], где адреса приводятся по околоткам. Но во всяком случае тот адрес, что у меня имелся, мог помочь мне выйти на нее. Париж я знал как свои пять пальцев и потому сразу увидел оптимальную в смысле экономии времени последовательность визитов, которая позволила бы мне покончить дело в один день. Должен сказать – на случай, если читателя удивит нахрапистость этой моей деятельности, – что телефона я не люблю не меньше писания писем.
Дверь, в которую я позвонил, открыл поджарый, высокий мужчина с копною волос, без пиджака, без воротничка, но вместо того с медной запонкой на горле. В руке он держал черного шахматного коня. Я поздоровался по-русски.
– Входите, входите, – сказал он радостно, точно ждал моего прихода.
– Меня зовут так-то и так-то, – сказал я.
– А меня, – вскричал он, – зовут Пал Палыч Речной. – И он захохотал так громко, словно отпустил славную шутку. – Милости просим, – сказал он, указывая конем на отворенную дверь.
Меня провели в небольшую комнату, где в углу была швейная машина и в воздухе стоял слабый запах портняжной. Несколько боком к столу сидел кряжистый господин; на столе лежала клеенчатая шашечница, на клетках которой едва помещались большие фигуры. Он смотрел на них искоса, а пустой мундштук в углу рта смотрел в другую сторону. На полу стоял на коленках хорошенький мальчуган лет четырех или пяти, в окружении маленьких игрушечных автомобилей. Пал Палыч бросил черного коня на стол, и у того отвалилась голова. Игравший за черных аккуратно прикрутил ее на место.
– Садитесь, – сказал Пал Палыч. – Это мой двоюродный брат, – прибавил он. «Черный» поклонился. Я сел на третий (и последний) стул. Мальчик подошел ко мне и молча показал новый карандаш, красный с одного конца и синий с другого.
– Я теперь, если захочу, могу забрать твою ладью, – хмуро сказал «Черный», – но у меня имеется ход получше.
Он поднял ферзя и элегантно вклинил его в стайку желтоватых пешек, одну из которых заменял наперсток.
Пал Палыч одним махом цапнул ферзя своим слоном и расхохотался.
– Ну а теперь, – спокойно сказал «Черный», когда предводитель «Белых» отсмеялся, – тебе крышка. Шах, голубчик.
Покуда они спорили («Белый» пытался взять ход назад), я огляделся. Обращал на себя внимание портрет бывшей царской семьи. Помимо того, усы знаменитого генерала, которого за несколько лет перед тем умыкнули в Москву[68]. Заметил я и выпиравшие пружины клопиного цвета тахты, служившей, по всей видимости, тройным ложем – для мужа, жены и их чада. На какое-то мгновенье цель моего посещения показалась мне до безумия нелепой, и почему-то пришли на память фантасмагорические визиты Чичикова к помещикам. Малыш рисовал для меня автомобиль.
– Я к вашим услугам, – сказал Пал Палыч (я видел, что он проиграл и «Черный» складывал фигуры – кроме наперстка – в старую картонную коробку). Я произнес тщательно приготовленную заранее фразу, а именно, что желал бы видеть его жену, потому что у нас с ней был общий… э… общие друзья в Германии (я остерегался сразу назвать Севастьяна).
– Придется обождать, – сказал Пал Палыч. – Она, понимаете ли, в городе. Но должна вот-вот прийти.
Я решил дожидаться, хотя подозревал, что в тот день мне едва ли удастся поговорить с его женой наедине. Однако я надеялся, что если умело задать несколько вопросов, то можно будет тотчас же установить, знала она Севастьяна или нет, а там уж она бы у меня постепенно разговорилась.
– А покамест, – сказал Пал Палыч, – хлопнем-ка коньячку.
Мальчик, увидев, что я проявил некоторый интерес к его рисункам, отошел к дяде, который тотчас посадил его к себе на колено и с неимоверной скоростью нарисовал гоночную автомашину.
– Да вы художник, – сказал я, чтобы что-нибудь сказать.
Пал Палыч, полоскавший стаканы в маленькой кухоньке, засмеялся и крикнул через плечо: «Он вообще гений. Он может играть на скрипке, стоя на голове, может в три секунды помножить один телефонный номер на другой, может написать обычным почерком свое имя вверх ногами».
– А еще он может управлять таксомотором, – сказал мальчик, болтая худыми грязными ножками.
– Нет, я не буду с тобой пить, – сказал дядя «Черный», когда Пал Палыч поставил стаканы на стол. – Я лучше пойду погуляю с ним. Где его вещи?
Отыскали пальто мальчика, и «Черный» его увел. Пал Палыч разлил коньяк и сказал: «Вы уж не обезсудьте за эти стаканы. В России я был богат, а десять лет назад опять разбогател в Бельгии, да потом разорился. Ваше здоровье».
– Жена ваша шьет? – спросил я, чтобы не тянуть дальше.
– Да, стала вот портнихой, – сказал он с радостным смешком. – Сам-то я наборщиком, но только что потерял место. Она сейчас должна прийти. Не знал, что у нее знакомые в Германии, – прибавил он.
– Мне кажется, они познакомились в Германии, или может быть в Эльзасе.
Он с увлечением наливал себе другую, но тут вдруг остановился и вытаращил на меня глаза.
– Тут, боюсь, какая-то ошибка! – воскликнул он. – Это не иначе как моя первая жена. Варвара-то Митрофанна кроме Парижа нигде не бывала – ну, не считая России, конечно, – она сюда приехала из Севастополя через Марсель.
Он осушил свой стакан и засмеялся.
– Вот так штука, – сказал он, разглядывая меня с любопытством. – Мы с вами прежде не встречались? Вы мою бывшую лично знали?
Я покачал головой.
– Ваше счастье, – вскричал он. – Большое счастье! А эти ваши немцы послали вас вчерашнего дня искать – вы ее никогда не найдете.
– Почему же? – спросил я со все растущим интересом.
– Да потому что после того как мы с ней разошлись, а это было очень давно, я совершенно потерял ее из виду. Ее видели то ли в Риме, то ли в Швеции, а может, и нет – кто ее знает. Может быть она здесь, а может в пекле. Мне-то что за дело.
– И вы не можете мне подсказать, как ее найти?
– Не могу, – сказал он.
– Какие-нибудь общие знакомые?
– Ее знакомые, не мои, – сказал он, и его передернуло.
– Нет ли у вас хотя бы ее фотографии?
– Послушайте, – сказал он, – куда вы клоните? Полиция ее, что ли, ищет? Я, знаете, не удивлюсь, если она окажется международной шпионкой, Матой Хари какой-нибудь[69]! С нее станется. Еще как. Да и потом… Она не из тех, кого легко выбросить из головы, если уж она въелась тебе в нутро. Она высосала меня досуха, во всех отношениях. И деньги, и душу, например. Я бы убил ее… кабы не Анатоль.
– Это кто же? – спросил я.
– Анатоль? Да палач. Он тут при гильотине. Так значит вы все-таки не из полиции. Ведь не из полиции? Ну, дело ваше, мне-то что. Но она правда меня довела до сумасшествия. Мы с ней встретились, знаете, в Остенде, в каком это было… в 27-м, что ли, году – ей тогда было двадцать, да нет, и двадцати не было. Я знал, что она была чья-то там любовница и прочее, но мне было все равно. Для нее жизнь сводилась к питью коктэйлей, плотным ужинам в четыре часа утра, танцам «шими», или как там его называют, экскурсиям в бордели, потому что это было в моде у парижских снобов, накупанию дорогих нарядов и скандалам в гостиницах, когда ей казалось, что горничная украла ее мелочь, которую она потом сама же находила в ванной… Ну и прочее в том же роде – вы ее найдете в любом дешевом романчике, она настоящий типаж. Вечно придумывала себе какие-то редкие болезни, ездила на знаменитые курорты и…
– Постойте, – сказал я. – Это интересно. В июне 29-го года она была в Блауберге одна.
– Вот именно, но это было в самом конце нашей с ней жизни. Мы жили тогда в Париже, а потом скоро расстались, и я целый год работал на фабрике в Лионе. Я ведь остался без гроша.
