Кузнецов. А тебе, собственно, какое дело, тороплюсь ли я или нет? Она замужем?
Таубендорф. Кто?
Кузнецов. Да вот эта...
Таубендорф. Ах, эта... Да, кажется. Впрочем, она живет одна.
Марианна (у телефона). Какая гадость! Неужели он это сказал? (Смеется.) Что? Ты должна кончать? Кто тебе там мешает говорить? Ах, понимаю, понимаю... (Певуче.) Ауфвидерзээйн.
Кузнецов (Марианне). А вы говорили недолго. Я думал -- будет дольше.
Ошивенский (Марианне). Двадцать копеечек в час. Спасибо. Это мой первый заработок сегодня.
Марианна (Кузнецову). Почему же вы думали, что выйдет дольше?
Кузнецов. Хотите выпить что-нибудь?
Марианна. Вы что -- принимаете меня за барышню при баре?
Федор Федорович. Барбарышня.
Кузнецов. Не хотите -- не надо. (Таубендорфу.) Коля, значит, -- до завтра. Не опаздывай.
Марианна (Кузнецову). Погодите. Сядемте за тот столик. Так и быть.
Федор Федорович. Огромный зал не вмещал грандиозного наплыва публики.
Ошивенский. Знаете что, Федор Федорович, потушите, голубчик, большой свет. Только лишний расход, (Он садится в плетеное кресло у стойки и без интереса просматривает газету. Потом задумывается, раза два зевает.)
Таубендорф (подходит к столику на авансцене, у которого сели Марианна и Кузнецов). Что прикажете? Вина, ликеру?
Кузнецов. Все равно. Ну, скажем, шерри-бренди.
Марианна. Странно: мне Ольга Павловна никогда ничего не рассказывала про вас.
Кузнецов. И хорошо делала. Вы завтра вечером свободны?
Марианна. А вам это очень интересно знать?
Кузнецов. В таком случае я вас встречу ровно в десять часов, в холле гостиницы "Элизиум". И Люлю притащите. Я буду с Таубендорфом.
Марианна. Вы с ума сошли.
Кузнецов. И мы вчетвером поедем в какое-нибудь резвое место.
Марианна. Нет, вы совершенно невероятный человек. Можно подумать, что вы меня и мою подругу знаете уже сто лет. Мне не нужно пить ликер. А я ужасно устала. Эти съемки... Моя роль -- самая ответственная во всем фильме. Роль коммунистки. Адски трудная роль. Вы что, -- давно в Берлине?
Кузнецов. Около двух часов.
Марианна. И вот представьте себе, -- я должна была сегодня восемнадцать раз, восемнадцать раз подряд проделать одну и ту же сцену. Это была, конечно, не моя вина. Виновата Пиа Мора. Она, конечно, очень знаменитая, -но, между нами говоря, -- если она играет героиню, то только потому, что... ну, одним словом, потому что она в хороших отношениях с Мозером. Я видела, как она злилась, что у меня выходит лучше...
Кузнецов (Таубендорфу, через плечо). Коля, мы завтра все вместе едем кутить. Ладно?
Таубендорф. Как хочешь, Алеша. Я всегда готов.
Кузнецов. Вот и хорошо. А теперь...
Марианна. Барон, найдите мою сумку, -- я ее где-то у телефона посеяла.
Таубендорф. Слушаюсь.
Кузнецов. А теперь я хочу вам сказать: вы мне очень нравитесь, -особенно ваши ноги.
Таубендорф (возвращается с сумкой). Пожалуйте.
Марианна. Спасибо, милый барон. Пора идти. Здесь слишком романтическая атмосфера. Этот полусвет...
Кузнецов (встает). Я всегда любил полусвет. Пойдемте. Вы должны мне показать дорогу в пансион Браун.
Федор Федорович. А ваша шляпа, господин Кузнецов?
Кузнецов. Не употребляю. Эге, хозяин задрыхал. Не стану будить его. До свидания, Федор Федорович, -- так вас, кажется, величать? Коля, с меня сколько?
Таубендорф. Полторы марки. Чаевые включены. До завтра, Марианночка, до завтра, Алеша. В половине девятого.
Кузнецов. А ты, солнце, не путай. Я сказал -- в восемь.
Кузнецов и Марианна уходят.
Федор Федорович (приподымает край оконной шторы, заглядывает). Удивительная вещь -- ноги.
Таубендорф. Тише, не разбудите старикана.
Федор Федорович. По-моему, можно совсем потушить. И снять этот плакат. Вот уж напрасно я постарался. Цы-ган-ский хор.
Таубендорф (зевает). Х-о-ор. Да, плохо дело. Никто, кажется, не придет. Давайте, что ли, в двадцать одно похлопаем...
Федор Федорович. Что ж -- это можно...
Они садятся у того же столика, где сидели Кузнецов и Марианна, и начинают играть. Ошивенский спит. Темновато.
Занавес
Конец первого действия
1926
-----------------
"Трагедия господина Морна"
Под таким названием прочел В. Сирин на очередном собрании Литературного клуба свое новое драматическое произведение -- трагедию в пятистопных ямбах в пяти актах и восьми картинах.
Трагедия господина Морна -- трагедия короля, который, подравшись инкогнито на дуэли a la courte paille с мужем возлюбленной, принужден застрелиться, но вместо этого, после страшных колебаний, решается бросить царство. Вместо покоя бывшего короля встречают душевное смятение, измена Мидии, его возлюбленной, чудовищный мятеж, охвативший страну, и, наконец, выстрел прежнего соперника, настигшего господина Морна в его уединении. Раненный в голову, Морн оправляется и, уверив себя, что теперь он выполнил дуэльный долг, решает вернуться на царство. Романтическим блеском окружено его воскресение, но слишком много зла наделал его побег, и в мгновение наибольшей напряженности блеска и счастья он кончает самоубийством. Вся вещь так построена, что каждое драматическое движение того или иного лица отражается на всех остальных. Трагедия самого короля вовлекает и Эмина, нежного и безвольного друга Морна, с которым Мидия, пустая и страстная женщина, изменяет королю, и Гануса, мужа Мидии (Ганус -- бывший мятежник, бежавший из ссылки), и Тременса, вождя крамольников, огненного разрушителя, и слабую светлую Эллу, дочь его -- невесту, а затем жену страстного и трусливого Клияна, -- и, наконец, старичка Дандилио, похожего на одуванчик, -- ясного старичка, любящего весь мир и малейшие пылинки мира. Все они -косвенно через господина Морна -- сталкиваются со смертью, и все по-разному принимают ее. Сам Морн трус, но из породы великолепных трусов, который для того, чтобы умереть, требует:
"О, если б можно было
не так, не так, -- а на виду у мира,-
-- в горячем урагане боевом,
под гром копыт, на потном скакуне, -
чтоб встретить смерть бессмертным восклицаньем
и проскакать с разлету через небо
на райский двор, где слышен плеск воды
и серафим скребет коня святого
Георгия. -- Да, смерть тогда восторг...
А тут -- один я... только пламя свеч, -
тысячеокий соглядатай -- смотрит
из подозрительных зеркал... Но должен
я умереть. Нет подвига -- есть вечность
и человек..."
В прямом отличии от психологического труса -- Морна -- является Клиян -- трус животный:
"Готов я лязгнуть лирой,
ее разбить, мой звучный дар утратить,
стать прокаженным, ослабеть, оглохнуть, -
но только помнить что-нибудь -- хоть шорох
ногтей, скребущих язву, -- он мне слаще
потусторонних песен. Я боюсь,
смерть близится..."
Тременс, верный своей теории разрушения:
"Ты скажешь:
король -- высокий чародей. Согласен.
Набухли солнцем житницы тугие,
доступно всем наук великолепье,
труд облегчен игрою сил сокрытых,
и воздух чист в поющих мастерских, -
согласен я. Но отчего мы вечно
хотим расти, хотим взбираться в гору,
от единицы к тысяче, когда
наклонный путь -- к нулю от единицы -
быстрей и слаще?.."
и Дандилио, знающий, что "вещество должно истлеть", встречают смерть каждый по-своему, -- последний, задумчиво проговорив: "прибрать бы вещи".
Наконец сам Морн после сложных переживаний принимает смерть, как король принял бы царство. Король в нем победил блестящего труса.
Вот в самых общих чертах канва этой трагедии. Она происходит в небывшую эпоху и на фоне несуществующей столицы, где, по словам таинственного иностранца, приехавшего из века двадцатого, из обиходной яви:
"Я нахожу в ней призрачное сходство -
с моим далеким городом родным, -
то сходство, что бывает между правдой
и вымыслом возвышенным..."
Трагедия эта -- трагедия личностей, индивидуальностей, аристократических, как всякая индивидуальность. Толпа остается где-то на втором плане, как далекий гул моря. Только страсти человеческие движут героями, являясь либо всепоглощающими (Ганус, живущий только мучительной любовью к жене, или Элла, жена Клияна, живущая ясной любовью к Ганусу), либо разносторонними, олицетворением которых является король, господин Морн, -смесь великолепия, смеха и вдохновенной трусости, и Клиян -- смесь животной боязни смерти с всесильной нежностью к Элле.
Господин Морн прежде всего -- натура романтическая; но, создав сказку, он сам разрушает ее:
"Разве я король? Король,
убивший девушку? Нет, нет, довольно,
я падаю -- в смерть, -- в огненную смерть,
я только факел, брошенный в колодец, -
пылающий, кружащийся, летящий
к растущему во мраке, как заря...
летящий вниз, навстречу отраженью".
1924
* Рецензия в журнале "Руль". Пьеса не опубликована.
