К вечеру потянул холодный низовик. Всполошилась чутко дремавшая тайга.
-- Хуже всего ожидать или догонять, -- говорит Василий Николаевич.
-- К ночи ветер хорошо; в лесу много шума -- тоже не плохо, -- говорит Улукиткан.
-- К погоде, что ли? -- спросил я, посмотрев в даль-кий уголь палатки, где сидит старик за починкой олочей.
Он приподнял маленькую голову, помигал глазами от света и почесал бок.
-- Когда ухо слышит шаги зверя, по ним можно догадаться, кто идет: сохатый или медведь. Если глаза смотрят на тучу, они должны знать, что не из каждой падает дождь.
В двадцать два часа Плоткин вызвал меня к микрофону.
-- Синоптик обещает на завтра летный день, -- сказал он. -- С севера на запад идет антициклон. Прошу дать сводку погоды к шести утра.
-- С Пашкой рассчитались?
-- Еще утром. Обрадовался, ведь это его первый заработок. Деньги получила сама бабушка. Приятная старушка и, как видно, строгих правил. Старику дала три рубля, Пашке несколько монет и уехала сама в зимовье. А дедушка Гурьяныч с Пашкой вышли на улицу, уселись на скамеечке и, как сиротки, долго сидели молча. Видно, старушка расстроила их планы, не так распределила заработок. Вечером дедушка зашел ко мне на квартиру, говорит, что они с внуком были за ружье, а старушка как оглохла, повернула деньги на одежину. Конечно, тоже нужно. Спрашивал, нет ли у нас старенького дробовика, хотя бы ствол. Говорит, парнишка пристрастился к охоте, а стрелять не из чего.
-- Если на складе найдете что-нибудь подходящее из старых одностволок, выдайте ему, -- сказал я. -- Только, прошу вас, не балуйте Пашку, чтобы он не бросил школу, да и дедушка пусть будет с ним построже.
В полночь к нам в ущелье заглянула луна. Небо украсили редкие звезды. Тучи ушли к горизонту. Замер, не шелохнется старый лес. Но в эту пору весеннего обновления невольно ощущаешь его дыхание, чувствуешь, как он свежеет весь и пробуждается от долгого зимнего сна. Хорошо сейчас в тайге!
В десять часов самолет поднялся в воздух. Пилот Шувалов вел его к Становому, затем стал обходить высокую часть хребта с востока. На борту находился необыкновенный груз -- паутиновый кокон весом менее грамма. Мы все дежурили у костра. Столб дыма, поднявшись над ущельем, должен быть виден далеко. Небо, всполоснутое дождем, ярко голубело. Гольцы с одной стороны политы ярким светом солнца, с другой -- покрыты тенью, и от этого заметнее выделяются и изломы и линии отрогов.
Но вот у дальнего горизонта появляется точка не то коршун, не то самолет -- не различишь. До слуха долетает гул мотора.
Машина обходит нас далеко стороною, поворачивает на восток и исчезает в далекой синеве неба. Мы с Геннадием усаживаемся за аппарат.
-- Рулф... Рулф... Я Пост... Я Пост... -- вызывает радист Макарову. -Как слышите меня, отвечайте!
-- Я Рулф... Я Рулф... Слышу хорошо, что есть у вас, давайте. Прием.
-- Кедровка пролетела хребет, идет к вам. Больше дыма, иначе не найдет... Расставьте по гольцу людей как можно шире для приема груза.
-- Понятно, все сделано, ждем.
Проходит более часа. Мы дежурим у микрофона.
-- Видим кедровку, -- вдруг врывается в трубку знакомый голос радиста. -- Разворачивается над нами. Выбросила полотнище черной материи, вероятно, с паутиной. Уходит обратно.
-- Передавайте кедровке спасибо, выручила, -- доносится звучный голос Макаровой.
-- Кажется, все, -- сказал облегченно Геннадий, снимая наушники и выпрямляя спину, словно после тяжелой ноши.
-- Братцы, за топоры, надо же действительно поблагодарить Шувалова, -кричит Василий Николаевич, выскакивая из палатки и увлекая всех за собою.
А вокруг теплынь. Ликует жизнь. Высоко над нами дует медленный ветер. Океанским прибоем шумят вершины старых деревьев. Много солнца и света. Небо после ненастья кажется прохладным.
Самолет вынырнул из-за ближнего гольца и внезапно оказался над нами. Люди бросают вверх шапки, кричат, но гул мотора глушит их голоса.
На галечной косе, рядом с палатками, Василий Николаевич с товарищами сделали крупную надпись из еловых веток: "От всех спасибо! Слава комсомолу!"
Летчик сбрасывает пакет с письмами, газетами, качает крылом, и машина уходит на юг.
Геннадий снова у аппарата.
-- Кедровка прошла нас, обеспечьте посадку, -- кричит он в микрофон радисту Лемеша и тут же начинает принимать радиограмму.
По его лицу догадываюсь: что-то случилось страшное. Наклоняюсь к журналу.
"С боковых гор неожиданно пришла большая вода, затопила косу, -сообщает Лемеш. -- Посадка еще возможна только у кромки леса. Рубим подход. Мобилизован весь состав, но раньше чем через два часа посадку обеспечить не сможем".
-- Кедровка имеет горючего максимум на час, -- отвечаю я в микрофон. -Любой ценою обеспечьте посадку. Срочно осмотрите ниже вас косу. В случае безвыходного положения сигнализируйте кедровке -- пусть действует по своему усмотрению. Вы отвечаете за ее жизнь.
События нарастали быстро. Судя по отрывочным сообщениям, к моменту появления самолета над лагерем Лемеша площадка еще не была готова. Лес медленно отступал под ударами топоров. Люди выбивались из сил. Вода заливала край косы, на которой должна была сесть машина. Катастрофа казалась неизбежной. Мотор уже заглатывал последние капли бензина. У летчика уже не оставалось времени для размышления, и он решился на отчаянный шаг... Развернув самолет, Шувалов нырнул в просвет между высоких лиственниц, "прополз" брюхом по стланику и, сбив скорость, хлюпнулся на край косы. Мотор заглох, но машина уже бежала на колесах по гальке, все глубже зарываясь в воду.
"Это было сделано со спокойствием человека, умеющего владеть собой и держать штурвальное колесо в такие минуты, -- рассказывал вечером Лемеш. -Когда мы помогли Шувалову выбраться из кабины, он был бледный, растерянный, но улыбался. Этот человек только что смотрел в глаза смерти. Машину выкатили из воды, привязали к дереву. После осмотра она оказалась исправной, пострадал только хвостовой костыль, сейчас чиним его. У нас похолодало. К утру вода должна спасть, и машина будет отправлена со старой площадки".
Так закончился этот напряженный день, принесший всем нам столько тревог. Теперь можно было подумать и о своем пути. Решаем завтра выступать.
Наутро, когда были сняты палатки и сложены вьюки, я вспомнил, что в моем дневнике остались незаконченными записи позавчерашних наблюдений за трясогузками. Изменилось ли их "настроение", когда они увидели освобожденное из-под снега гнездо? Я вышел на берег Джегормы. Остров пустовал: ни трясогузок, ни куликов. Пришлось перебрести протоку -- иначе я унес бы с собою неразгаданный вопрос.
Гнездо оказалось "отремонтированным", и б нем, на скудной подстилке, уже лежало крошечное яйцо. Хозяева, видимо, улетели кормиться или проводят утро в любовных играх.
Девятого июня самолет доставил из Зеи Трофима на ближайшую косу. Наша встреча была трогательной. Мы радовались, что он здоров и разделит с нами трудности походной жизни. Геннадий с этой машиной улетел в штаб.
На следующий день в десять часов мы тронулись в далекий путь к невидимому Становому.
Пробираемся с караваном вдоль Зеи. Тут сухо. Но чаща пропускает нас вперед только под ударом топора. Это не нравится Улукиткану. Хочется ему попасть к подножью гор, которые справа от нас.
-- Может, там звериный тропа есть, пойдем, -- говорит он, сворачивая из зарослей.
Но за краем берегового леса нас встречает топкая марь, захватившая почти все ложе долины. Только изредка видны на ней узкие полоски перелесков Олени грязнут, тянутся на поводке, заваливаются. Слышится крик, понукание, угрозы. Все же добираемся до середины мари, а дальше -- болота, затянувшие марь зеркальной гладью. На подступах к ним вырос густой непролазный троелист. Улукиткан опускает палку в воду, но дна не достает. Покачав головой, прищуренными глазами осмотрев местность и не увидев конца болотам, молча поворачивает обратно к реке.
На берегу передохнули, и караван тронулся дальше. Теперь нас сопровождает отвратительный гул паутов. На оленей нельзя смотреть без сожаления. Бедняжки, связанные ремнями друг с другом, да еще тяжело навьюченные, они не имеют возможности защищать себя. А пауты наглеют, садятся на голые спины, на грудь, к нежной коже под глазами. В муках животные быстро теряют силы. Падают уши, из открытых ртов красными лоскутами свисают языки.
Улукиткана не покидала мысль перевести караван через марь к подножию гор. В поисках прохода он вел нас стланиковой чащей вдоль высокоствольного берегового леса.
Солнце дышало зноем. Все затаилось, молчало. Только гул реки сотрясал воздух.
Старик неожиданно остановил караван и, низко пригибаясь к земле, стал что-то рассматривать. Вдруг он схватил повод и повернул оленя обратно в лес.
-- Все уходи отсюда, скоро уходи! -- кричал он, поторапливая животных и оглядывая равнину с заметным беспокойством.
