— Или расписание поменялось.
Мы побежали, и толпа стала одобрительно кричать. Когда мы обратили внимание на пар, который поднимался из-за насыпи, скрывавшей железную дорогу, наш легкий бег трусцой превратился в паническое бегство. Прозвенел гудок, мы приблизились уже настолько, что могли расслышать вопросительное «Pronte?», беспокойное «Partenza!» и окончательное «Andiamo!» Но поезд, находившийся в пятистах ярдах от нас, выпустил пар и отправился в сторону Неаполя, а мы, когда часы пробили шесть, успели только добежать до станции и вызвать смотрителя.
Едва он вышел, мы дали волю упрекам и обвинениям.
Когда же мы смогли спокойно оценить случившееся, выяснилось, что расписание действительно было изменено два дня назад: вместо 6:11 поезд отбывал в 5:58. Подошел facchino[257], и мы вчетвером сели и рассудили ситуацию.
— Будет ли еще поезд?
— Нет.
— Тогда мы можем остановиться в «Albergo del Sole»?
Смотритель провел указательным пальцем по горлу, характерно щелкнув языком, чем полностью снял вопрос.
— Тогда нам придется остаться здесь, на станции.
— Но, синьор, я холост и живу здесь с одними facchini. У меня всего одна спальня. Это невозможно!
— Ведь нам все равно нужно где-то заночевать. И поужинать. Что же нам делать?
Мы ловко переложили всю ответственность на плечи бедного старика, который снова начинал распаляться. С минуту он ходил взад-вперед по станции, затем подозвал facchino.
— Джузеппе, сходи к вилле и спроси, смогут ли два forestieri[258], пропустившие поезд, остаться там на ночь.
Протестовать было бессмысленно. Facchino ушел, и мы с беспокойством ожидали его возвращения. Когда стемнело и луна взошла над горами, нам казалось, он уже не придет. Но тот наконец явился.
— Синьоры могут остаться на ночь, их готовы принять. Но они не смогут там ужинать, потому что в доме нечего есть.
Это не удовлетворило старого смотрителя, и он вновь предался раздумьям. В результате маленький столик в комнате ожидания быстро превратился в обеденный стол, и мы с Томом принялись жадно поглощать огромный омлет с хлебом и сыром и пить невероятно кислое вино с таким удовольствием, будто это был настоящий Шато д'Икем. Facchino с неловкой доброжелательностью нам прислуживал. Мы позвали нашего нервного старика сесть с нами и разделить свое собственное радушие, и у нас получился достаточно веселый званый ужин. За вином и сигаретами мы даже забыли о ближайших часах, с десяти вечера и до рассвета, которые нам предстояло провести в неясной мгле.
Когда Джузеппе наконец повел нас к таинственной вилле, на нас нахлынуло дурное предчувствие, и мы старались развеять его шутками. Пока мы взбирались по влажной тропе, луна светила высоко над головой, выглядывая между чернильно-черными изгородями с обеих сторон. Как же там было тихо! Ни дуновения ветра, ни живого звука — лишь жуткое безмолвие, не прерывавшееся две тысячи лет над этим огромным кладбищем.
Мы вошли в расшатанные ворота, а затем продолжили свой путь в лунном свете по лабиринту корявых фруктовых деревьев, сгнивших сельскохозяйственных орудий и бревен. Впереди была небольшая дверь — единственный вход на первый этаж этой брошенной крепости. Холодное безмолвие нарушилось резким лаем собак где-то вдалеке, справа от нас — за амбарами, занимавшими половину двора. От виллы не исходило ни света, ни звука. Джузеппе постучал в потрепанную дверь, и стук эхом повторился, но ответа не последовало. Он стучал снова и снова, пока наконец мы не услышали скрежет засовов. Дверь приотворилась, и мы увидели очень старого мужчину, согнувшегося от возраста и изможденного от болезни. Над головой он держал большую римскую лампу с тремя фитилями, и та вырисовывала странные тени на его лице — безвредном от старости, но нестерпимо печальном. Он не ответил на наше робкое приветствие, но, вздрогнув, подвинулся, чтобы мы вошли. Пожелав Джузеппе спокойной ночи, мы подчинились и встали посреди каменной лестницы, ведущей прямо от двери. Старик медленно закрыл каждый засов и установил тяжелую перекладину.
Затем мы последовали за ним в полутьме по ступеням в большой холл. Здесь был зажжен огромный камин, и его композиция была так прекрасна, что мы с любопытством переглянулись. В его неровном свете было видно огромное круглое помещение под плоским, имевшим форму блюдца сводом, — помещение, которое, очевидно, когда-то обладало величием, а теперь превратилось в жалкую развалину. Фрески на своде имели пятна, штукатурка местами отвалилась. На резных дверях отсутствовала половина золота, которым они когда-то были покрыты. В брусчатом полу были продавлены коварные впадины. Грубые сундуки, груды старых газет, приспособления для запряжки, орудия для работы на ферме, куча ржавых карабинов и ножей, неописуемый мусор из всевозможных вещей — во всем этом чувствовалась царившая в помещении дикость, казавшаяся в свете огня еще более выразительной, чем была на самом деле. На весь этот беспорядок в своей выцветшей наготе взирали с бессмысленными улыбками бледные фигуры нимф XVII века.
Мы недолго погрелись у огня, а затем старик, все в том же удрученном безмолвии, повел нас к одной из многих дверей, вручил медную лампу и с немым поклоном повернулся и ушел.
Оказавшись в комнате, мы с Томом посмотрели друг на друга — наши лица выражали самые сложные эмоции.
— Знаешь, из всех странных вещей, — сказал Том, — это самое странное, что со мной приключалось!
— Верно, мой друг. Как ты справедливо заметил, мы угодили в переплет. Помоги мне закрыть дверь, потом мы как следует осмотримся и оценим ситуацию.
Но та и не думала закрываться. Ее крепление было искривлено, и она терлась о брусчатый пол. Лишь совместными усилиями мы смогли продвинуть ее на два дюйма и повернуть огромный старый ключ в ржавом замке.
— Так лучше, намного лучше, — сказал Том. — Теперь давай посмотрим, куда мы попали.
Комната оказалась порядка двадцати пяти футов[259] в длину и имела приличную высоту потолка. Очевидно, это были парадные покои: стены были отделаны резными панелями, некогда белыми и золотыми, с зеркалами. Теперь же дерево окрасилось во все мыслимые цвета, зеркала потрескались или разбились, и все покрылось плесенью. Большой огонь горел в камине, ставни были закрыты, и хотя вся мебель состояла лишь из двух массивных кроватей и стула, одна ножка которого была короче другой, комната казалась почти комфортной.
Я отворил одну из ставен, закрывавших огромное окно, тянущееся почти от пола до потолка, и чуть не выпал сквозь треснутое стекло на балкон, на котором отсутствовал пол.
— Том, иди сюда, скорее, — крикнул я, и через пару минут мы уже не думали о своем сомнительном окружении: мы любовались Пестумом в лунном свете.
Ровная белая мгла, словно вода, лежала по всему лугу. Посередине на фоне темно-синего неба возвышались три призрачных храма — серебряно-черные в бледном свете луны, они будто плыли в тумане. А позади, виднеющаяся в отблесках между деревьями, тянулась линия серебристого моря.
Идеальное безмолвие — безмолвие неумолимой смерти.
Мы наблюдали за поднимающейся над храмами белой мглой, пока не продрогли насквозь и не легли спать. В комнате была всего одна дверь, и ту мы надежно заперли, огромные окна находились в двадцати футах над землей — поэтому мы чувствовали себя в достаточной безопасности.
Через несколько минут Том громко засопел, я же, по природе своей более склонный к переживаниям, некоторое время пролежал без сна, думая о нашем удивительном приключении и его возможном исходе. Наконец я уснул — не знаю, на какое время. Но проснулся я от ощущения, будто кто-то дергал за ручку двери. Огонь погас, и комнату освещало красное свечение золы, при котором я мог смутно различить кровать Тома, поломанный стул перед камином, и надежно закрепленную дверь возле дымохода, прямо напротив моей кровати. Затвор лязгнул, и дверь мягко отворилась. Я задрожал: она была заперта, мы с Томом постарались закрыть ее понадежнее. В этом не могло быть сомнений! Теперь же она тихо открывалась, а минуту спустя так же тихо закрылась.
Затем я услышал шаги — готов поклясться, что они раздавались в нашей комнате — сопровождаемые шуршанием подола. Мое дыхание остановилось, а зубы застучали, когда я различил мягкую поступь и шорохи, будто женщина пересекала комнату в направлении камина. Я ничего не видел: света было недостаточно, чтобы распознать образ на фоне резных панелей двери. Шаги остановились у огня, и я увидел, как поломанный стул наклоняется влево с тихим скрипом, как его короткая ножка касается пола.
Я тихо сидел, неподвижно замерев и уставившись в пустоту, которая наполняла меня ужасом. На моих глазах стул, затрещав, вернулся в вертикальное положение.
Потом шаги быстро направились к окну и там остановились, а затем огромные ставни распахнулись, озарив нас лунным светом. Но ничто не затеняло этот свет — ни одна материальная субстанция.
