Иона держался мнения, что 'красота' вообще -- пустой звук; она исключительно в глазах наблюдателя. Два момента особенно осложняли Ионин выбор.Во-первых, его, так называемый, половой антисемитизм. Даже знаменитых Розанн, Нанни, Мидлер и Страйзанд он на дух не выносил. Липкие, цепкие, они выпрыгивают на тебя из экрана. Только в Америке могут распускаться такие туберозы. Не на российской планиде. Вторым свойством, о котором Иона искренне сожалел и не распространялся, было то, что он, в принципе, как прискорбную ошибку мироздания, не мог простить женскую некрасивость.
Ну не дикость ли? -- Спрашивали его.-- Что делать некрасивым прикажешь?
А что делать больным, неизлечимым? Таки плохо, -- отвечал Иона. -- Я ж говорю
исключительно о себе. Невелика потеря. В мире кроме меня есть люди.
Вот, такой человек. Что с него взять, если, по его словам, ему ни разу не попадалась красивая владелица парикмахерского салона. Оставляли равнодушным журнальные фотомодели; его тошнило от прилизанных кукол дневных американских теленовелл , ориентированных на вкусы домохозяек.
Агруйс допытывался, бывало: -- Объясните, правда, что выбор на всюжизнь следует просчитывать на бухгалтерских счетах? Прикидывать -- окей, в данный момент цейтнот; поскольку лучшего не нахожу, попробую, что подвернулось. Не понравится --переиграем...
На Иону обижались, считали, что он разыгрывает из себя дурака. Одно было бесспорно_ в Америке, как нигде, сложно дело с личным устройством. В США, по мнению не только лишь одного Агруйса, давно возникла мировая империя оголтелых женщин. Не случайно американцы ищут себе жен и наложниц на краю света, где по-беднее, по-отсталее прогресс, куда американский вирус еще не докатился. Многомиллионый этот растущий бизнес именуется порно-туризм. Агруйсу такое не подходило. Ему совесть непозволяла отправиться в Бангкок или Сан-Пауло, чтобы за смешные деньги, за один, прописью, доллар в день гулять и бедокурить. Как не стыдно играть на чужой беде! И зачем вам таиландская нищета? С переменой международного климата, говорили ему бывалые люди, не проще ли_ не мудрствовать лукаво и посетить свою же покинутую родину.
Так он и решил. С чеховским возгласом -- В Москву! В Москву! Иона взлетел.
В Москву за невестами сам Бог велел. Еще с румяных купеческих времен.
С магистрали, ведущей от Шереметьевского аэропорта, на вьезде в столицу открывался прекрасный вид на недавно возведенные известнейшим ваятелем монументы. Прежде всего -- в окружении фибровых эмигрантских чемоданов, зонтиков и саквояжей возвышался громадный баул, на котором сидела маленькая еврейская пионерка с большим скрипичным футляром в руках. На панели золотом -- Пионерам эмиграции признательное человечество!
Другое, в стиле модерн, кубистическое сооружение являло застывший в бронзе и камне водопад кирпичей. Рассыпающуюся стену.Интересная задумка. У цоколя -- коренастая фигура разрушителя, похожего на Щаранского, вытаскивающего из стены основной, несущий кирпич.
Надпись гласила:-- Вам, Родоначальникам Перестройки!
Стояла ранняя весна, первое забытое тепло после российской темноты и льдов. В такие дни женщины даже самых пуританских воззрений чувствуют себя обнаженными и, не желая противиться природе, прямо смотрят на тебя голыми, голодными глазами. Так же чувствовал себя и Агруйс, втянувший в себя носом родной апрельский дурман, готовый, против своего обычая, влюбиться в телеграфный столб. И здесь, Москва, сводница, сыграла свою роль как нельзя лучше. Хотя не совсем уж случайно некая Шура Шаповалова приехала в тот день на электричке из Раменского, как раз, когда Иона прогуливался неподалеку с приятелем-поэтом Родионом Немалых.
Родион, цыганского вида, действительно немалых размеров человек, подготовил эту, как бы случайную встречу. Он был знаком Ионе по творческим встречам, организованным в свое время в подмосковных пригородах журналом "Клубная Работа и Художественная Самодеятельность". Агруйс вел музкружок, а Родион был кружковец-поэт, подающий надежды.
Итак, по распускающейся весне, на знаменитой площади трех вокзалов Иона увидел Шуру.
Увидел и безаппеляционно одобрил. Такого с ним никогда еще не случалось. Как они и условились с Родионом, Шура стояла недалеко от Казанского вокзала, у оранжевого с черным конфетного киоска франкфуртской экспортной фирмы "Гешмекен Штюк", ела эскимо на палочке и беседовала с толстой фиксатой девкой. Та сидела в распахнутой "Тойоте", курила и сонно что-то рассказывала, пока ее муж, негр, загонял в машину разгулявшихся вместе нажитых черномазых детей. Срывая голос, бедный негр кричал:-- Колька, блядь...Вовка, блядь... И дальше - все непонятное на замбези. Сама молодая мамаша, Шурина собеседница, ноль внимания на инциндент, говорила, округло окая и растягивая слова:-- ...а сноха мне тута и пишет из Новой-то Зеландии, што у нея...
Разговор оборвался на полуслове. Потому что, увидев Шаповалову, Агруйс, поздоровался, взял Шуру за руку и так и не отпускал, кажется, до времени их совместного отлета в Ныо-Иорк. Что за чудо могло произойти со столь привередливым Агруйсом? Пресловутая любовь с первого взгляда? Иона старался ответить на мой вопрос, не мог. Я его, кажется, понимал. Мы, как правило, тщательным образом задним числом анализируем свои ошибки или потери; удача, всякий раз--остается загадкой. Самим ее предчувствием, мы с готовностью опьяняемся, ныряем в удачу, как в омут, боимся сглазить расчетом.
Шура, изумительно легкая, стройная, в коротком ситцевом платьице, никакой вам косметики, выглядела как всеобщий мужской идеал --прекрасное дитя природы, не знающее себе цены. (Оба эти требования равно необходимы.) Как она встряхивала волосами, как платье любовно следовало за ее телом, как перемигивались ее коленки -- все нравилось Ионе. Причем, вечный скептик, он не мог обнаружить ни малейшего Шуриного движения, финта_такого, чтобы нарочно понравиться ему, иностранцу, американскому 'жениху'. Такая подчеркнутая небрежная независимость, почти что граничащая с безразличием _ как есть, так и есть, оказала на Иону эффект воронки, втягивающей его с потрохами. Родя предложил пойти посидеть, шикануть в "Макдональдсе", но Иона выбрал ресторан французской кухни; и, оставив семейство с "Тойотой", они пошли пировать.
Позже сидели в гостиничном номере Агруйса, пили разноцветные тягучие ликеры и, с пьяных глаз, открывали друг другу душу. Родя рассказывал, что закончил девятую книгу стихов, что не только в Раменском, по всей России знают и любят его ныне знаменитые строчки: -- И я когда-нибудь уеду заграницу.Найду уютную, культурную страну... Шура Шаповалова довольно остроумно подставляла:_ ...вареную, клубничную, соленую... Шура даже напевала эти слова, шутливо меняя определения страны назначения. Они, вдобавок, поспорили, что главнее -- 'свободную' или 'богатую'; и Родя довольно цинично заметил, что в свободную Монголию никто бы никогда не рвался и настаивал на своих дипломатично сбалансированных строках.
Агруйса, с его американским паспортом, настоящая дискуссия особенно не занимала; серьезно выпив, он шептал Шуре, что не отпустит ее вовек; а та все-таки желала докончить тему, рассказывала с обидой, что раменские прорабы в Управлении, где она служит нормировщицей, грубы и некультурны, что ей залили мазутом практически новые туфли, что в автобусах толкотня, что еще в позапрошлом году она прямо заявила главбуху -- не пересадят из проходной, где жуткий сквозняк, сэмигрирую ко всем фуям -- пишите письма!
_Ты извини, -- наступал на Иону Родион, -- но ваша Америка уже не пляшет у нас, как бывало. Штаты ваши -- уже у нас не номер один. У нас тут теперь вроде НЭПа. За барышами ваша заграница к нам сама привалила. Но, в случае чего, _ добавлял Родя, _ я завсегда готовый.
В Америке Агруйс скоропостижно женился. Несколько раз привозил он Шуру в Фар Рокавей,, где его мама и двоюродная тетка 'имели замечательные жилищные условия'. Шура очень туда не любила ездить: -- Пялются и пялются, будто на смотринах. Иона ее с готовностью понимал. В общем и целом, с первых своих дней в Америке, Шура, даже не зная английского, явно предпочитала находиться среди американцев.Русских же, наоборот, избегала или старалась при них помолкивать в тряпочку, оставаясь, по возможности, незаметной. Американцы с Шурой невозможно любезничали, превозносили и обхаживали, то есть понимали Шурину красоту. Свои же, вот до чего подозрительный народ, следили, ловили каждый ее жест или слово и как-то сразу понимали, будто прочитав в отделе кадров ее личное дело_что гражданка Шура Шаповалова, родом из Кандалакши, с незаконченным средним, что у нее были ципки, чесотка и два аборта... Все знали русские, раздевали, как голую, чтобы в конце концов хмыкнуть и перестать замечать в упор.
Видеться Шура захотела только с одною своею землячкой -- с Килей Крючковой, довольно успешно устроившейся в Нью-Йорке. Интересная из себя Крючкова подавала полотенца в мужском туалете фешенебельного отеля " Ритц", и у нее уже имелось три перспективных покровителя. Шура и Килька наплакались, наговорились до утра.
