С парадного не войти, как я представлюсь-то. Надо с черного, с черного. Со двора.
Девчонка рыжая гуляет, вся в веснушках. Белые туфли с лямочкой. На мою Наташку похожа чуть, когда маленькая была. Да это ж мама! Мама, мама, ей-богу. Ей теперь... Ну да, семь, или шесть. Точно, и этот белобрысый ей кричит, это ж дядя Коля! Маринка, ты зачем мою проволоку взяла. А вот и взяла, а вот и взяла. Мне для куклы надо. И это няня их разнимать выбежала. Пока что шасть в дверь. Наверх, наверх. Круто-то как. И в детстве, когда мы жили тут, круто было. Еще круче даже. Дверь нараспашку.
Так, тут кухня. А направо наша детская. Ага, не заперто.
Нет, не детская. Ну да, тогда тут у дедушки с бабушкой спальня была. Кресла, стол письменный маленький - его не помню - а вот и картина, та самая. Букет в белой вазе. Дед сам писал. Но мне-то детская нужна. Где б она могла быть. А если через коридор, возле кухни. Где при нас тетя Леля глухая жила. Уфф, тоже не заперто.
Карта.
Карта, карта, карта. Этажерка с книгами. "Радиобиблиотека". На французском что-то. Вот! Астрономия. Она там должна быть, сложена. Внутри. Нашел! И уголок уже оторван, как у нас! Я ее сразу узнал.
Скорее, скорее. Чем бы написать. Черт, где у них карандаши, ручки. Шаги чьи-то по коридору. Неужто все прахом. Скорее. Ба, а карандашный огрызок в кармане. По белому полю, скорей. Милые мои Машень...
Вы как сюда, гражданин, попали.
Кто ж это. На пороге стал, загораживает. В сорочке без галстука, подтяжки с узором. Бородка черная. Да это ж дед. Дед. Деда Толя.
А может, ему? Он теперь - постой, постой - он теперь инженер ткацкий. На Трехгорке. На трамвае до Пресни ездит, а там пешком. Он же меня водил туда, рассказывал. Взял бы меня на фабрику кем-нибудь. Я ж и в техническом два года отучился. Хоть счетоводом каким. Чушь. Что я скажу ему. Здравствуйте, я ваш внучок? Я ж старше его теперешнего лет на десять.
Я спрашиваю, как вы попали сюда, милостивый государь. И что тут делаете.
Молчу.
Так-с, руки покажите. Взять не успели ничего. Ну и выметайтесь. Стыдно. По квартирам-то шарить.
А он крепкий мужик. Прохожу. Молчит.
В милицию вас бы сдать. Да не хочу связываться. С вами. И с ней.
Захлопнул.
Настя, ты дверь-то запирай. Тут шляются всякие. Это уж из-за двери.
Во дворе пусто. Дети убежали куда-то. Сараи. Здесь наши всегда дрова кололи. А я смотрел. Тут голубятня была. Гаражи не гаражи, каретный сарай, что ли. Куда идти-то.
Вот он, вот он! Тр-ру-ру-уль! Тру-ру-ру-уль!!
Тот самый, в мятом кителе, воротничок расстегнут, шея багровая. И с ним ба, да тот же, не то с берега, молодой, не то с Собачьей площадки. Но уже в футболке и с чем-то красным на груди. Кимовский значок.
Дернулся. Остановился. Все равно.
Гражданин, документики ваши.
Дух переводит. Красный весь, потный, как рак. А ведь день правда жаркий. Господи, есть-то как хочется.
Машинально рукой в нагрудный карман. Бумажка. Бумажку ему протягиваю. Зачем протягиваю? Это ж тот самый клочок газетный.
Гоняться тут за тобой полдня по жарище. Давай сюда.
Издеваешься, сука?!
Кулачище мелькнул только. Ой, висок. Висо...
Головой дернулся, затылок о железную трубу. Она, оказывается, тут и тогда торчала...
Фомин сел на кровати. Потряс звенящей в ушах головой. Услышал: будильник тикает. Нашарил на столике очки.
Да я ведь дома опять! Дома!
Но это не сон был, нет. Не сон.
Маша спит, волосы по руке рассыпались.
Воды глотнуть. Халат. Тапки.
В прихожей тихо.
Дверь в детскую приотворена. Кошка, наверное. Так, почти не скрипнула.
Андрюшка спит, одеяло в ногах.
А вот и карта на стене. Зажигалка в кармане. Чирк.
Господи, вот оно. На поле справа. Резинкой стерто, но видно. Милые мои Машень...
Зажигалка начала жечь пальцы, и Фомин отпустил педальку. Огонек погас, но он все продолжал ошеломленно всматриваться, будто мог видеть в темноте, в полустертые каракули на пожелтевшем поле карты звездного неба - приложении к "Популярной астрономии" Камилла Фламмариона 1912 года издания.
И вдруг вздрогнул, услышав из темноты, будто из зеркала идущий, страшный, с хрипотцой, голос: "Издеваешься, сука! Гоняйся тут за тобой!..".
Он обернулся и не увидел никого.
И в тот же миг страшный удар обрушился ему в висок. А в следующее мгновение мотнувшаяся назад голова треснулась о вертикальную трубу батареи. Там, в затылке, что-то хрустнуло, обожгло, и все пропало.
- Убил ты его, никак, дядя Вась! - молодой наклонился над неряшливо свалившимся на мостовую телом.
Очки валялись рядом, треснув в правом стекле. Грузный краснощекий в белом наклонился над лежащим, потрогал на лице веко. Выпрямился.
- Ничего, - не совсем уверенно произнес. - Ты подтвердишь. Без документов. Сопротивление оказывал. При попытке.
Над головой у них во втором этаже открылось окно, мелькнула рыжая детская голова, и окно со звоном захлопнулось.
Вокруг, на некотором отдалении, уже начал собираться народ.
Натюрморт со спаржей. Конец 70-х
В бывшем барском особняке, выстроенном сумасшедшим миллионером накануне революции, поселился культурно-молодежный клуб для связей с зарубежными сверстниками.
У подъезда с витыми чугунными столбиками теперь часто стоит лягушачьего вида спортивный автомобиль молодого председателя, героя зимних олимпиад.
Из парадных и малых залов, из спален и кабинетов со стрельчатыми окнами, полированным дубом пудовых дверей и каминами змеисто-зеленого мрамора выкинули прежнюю мебель, изготовленную по эскизам, хранящимся ныне в одной из лондонских галерей.
Вместо нее расставили вертящиеся финские кресла, голубые сейфы с беззвучными замками и емкие служебные столы на тонких никелированных ногах.
В помещения, получившиеся нарядными и солидными, въехали освеженные утренними бассейнами выпускники хороших вузов - правнуки тех самых солдатиков, что зимой восемнадцатого увезли вконец рехнувшегося хозяина неизвестно куда, а может, и его прислуги, разбежавшейся в тот год из опустелого особняка по родным деревням и подивившей земляков прихваченными впопыхах кружевными платьями, пепельницами в виде голых бронзовых девиц с блюдом на голове, золочеными часами и иными городскими вещицами.
Так вот, на пороге одного из этих кабинетов, оборудованного в бывшей туалетной миллионера, где сохранилась даже серебряная люстра, изображающая рыцарский шлем, и украшенного, помимо прочего, новенькой картой пронизанного кровеносными сосудами сапога на стене, и застрял, держась за бронзовую ручку тяжелой двери, одинокий посетитель.
Мужчина лет пятидесяти, похожий больше на пыльную птицу, но, как явствовало из анкеты, худред в небольшом издательстве и даже пейзажист, чьи офорты иногда попадаются на выставках, по совпадению же - внук дореволюционного адвоката и актера-любителя, читавшего раз в молодости горьковского "Человека" в большой гостиной здешнего особняка, о чем внук, правда, не подозревал.
Анкету на типографском бланке, заполненном крупным, почти печатным почерком, он держал в руке, но попал не вовремя. Молодые люди, обитавшие в кабинете, заняты были веселым делом приготовления полуденного завтрака. На подносе стояла уже тарелочка с сыром, в фарфоровой розетке теснились оливки, и был нарезан тончайшими ломтиками необыкновенно вытянутый батон. И один, стоя в глубине комнаты у широкого подоконника, за деревянную ручку держал над крошечной электроплиткой бронзовую чашечку, распространявшую изумительный кофейный аромат. Благодаря зачесанным назад волосам и похожим на пенсне новомодным очкам в тонкой металлической оправе, он как раз напоминал дореволюционного адвоката, только начавшего практику. Второй же, стриженный ежиком, круглолицый, хлопотал у небольшого столика перед дверью. Он даже снял и повесил на спинку кресла пиджак и закатал рукава серой, как свежее осеннее небо, сорочки, и воротник расстегнул, ослабив галстук с вколотой в него маленькой литой латинской литерой "F", не то "R". Он приготовился резать на толстой дощечке какой-то ошпаренный кипятком и оттого обмякший, продолговато-растрепанный, вроде растительного кальмара, овощ. Спаржа, догадался посетитель.
В руке у круглолицего, как дирижерская палочка, замер блестящий нож.
Обратив вопросительный правый глаз к вошедшему, другой, с приподнятой бровью, веселый, он еще устремлял на занятого варкой кофе товарища, произносившего как раз нечто вроде: "В Мантуе ее еще готовят так...".
Да, визит оказался совсем неуместным.
За уходящим вверх окном сиял на редкость солнечный день. Принявший стрельчатую форму золотой поток вливался в комнату, высвечивая ладные фигуры, в которые, благодаря бассейну, еще не внесли приметного изъяна нарождающиеся брюшки. В этих двоих, вызывая приятную зависть, все дышало молодым и уверенным счастьем. Радостно блестели разноцветные скрепки в чисто отмытой пепельнице-блюде на голове у обнаженного бронзового юноши. Изысканным пятном светился на кресле дивного кроя пиджак из необыкновенной ткани, весь словно осыпанный серебристой пыльцой. А на груди у стриженого вспыхнула попавшая при случайном движении в солнечную струйку и не успела погаснуть золотая литера на синей полоске галстука. Из множества живописных мелочей складывалась столь завершенная картина, что ее немыслимо было нарушить.
