-- Ну, я на этот счет спокоен, потому у меня корень. Еще у меня его много осталось.
-- То-то, ты гляди, -- вспомни... Ведь у тебя, парень, робят много.
-- Идет, идет! -- зашептала толпа и притаила дыхание, а в дверях показался дьячок, с важно наморщенным лицом, с листом в одной руке у груди и с огромной связкой каких-то бумаг в другой.
-- Вона, вона их сколько! -- послышалось в толпе. -- Подсобите подите: рази не видите, чуть держит.
-- Она, она! -- внезапно чему-то обрадовавшись, прошептал Лука. -- Как есть она! Я ее сразу узнал.
-- Тише, ты, леший! О, чтоб тебя!..
И воцарилось молчание.
Дьячок обводил толпу строгими и даже как бы наказующими глазами. Все замерло окончательно.
-- Что это он сердитый какой? Когда это с ним бывало?
-- С несчастьицем, должно, с каким-нибудь!..
Послышалось сдержанное женское всхлипывание.
-- Православные! -- громко вскричал дьячок. -- Вот, смотрите, что пишут из нашей губернии и что из столицы.
При этом он отрекомендовал народу и присланный лист и столичную связку.
-- Мы на это не согласны! -- возразил некто Григорий Петров, сапожник и первый запевало на сходках, но тут же был остановлен всем миром:
-- Тише, тише! Что ты, оголтелый, в экую пропасть суешься?
Григорий Петров благоразумно юркнул в середину, всхлипывание бабы раздавалось все громче и громче, а дьячок властительно продолжал:
-- Пишут мне видите как -- не скорописью, а печатью: "Господину исправляющему должность разгоняевского наставника, почтеннейшему клирику Архипу Вифаидскому".
-- Вот так-то! -- позавидовал кто-то дьячковским титулам.
-- Пишут так: исстари Европа... а посему внушите мирным селянам вашего прихода, дабы... потому что умственная пища... потому что лекарство душевное... и так как тьма и вообще недостаток просвещения... а посему к искоренению... употребить все меры. Поручаю себя и всегда есмь и прочее... Поняли? -- спросил дьячок, прочитавши лист.
-- Как не понять...
-- Изъявляйте желание и несите деньги.
В толпе поднялся глухой гул, над которым царствовал тонкий плач бабы. Григорий Петров снова выступил вперед и торжественно произнес:
-- Мы на это не согласны!
-- Она вон, Лукашка сказывал, учить нас всех поголовно сбиралась, --дружно поддерживала толпа Григория Петрова.
-- А когда нам учиться-то, сам небось знаешь?
-- Мы таких книг сроду и не видывали, живых-то! И кто только делает их, о господи?
-- А приказные и делают, -- господа. Это недавно выдумали.
-- Жили и без них!
-- Ро-о-димые! Со-о-ко-лики! -- громче всего наконец разнесла по толпе сокрушенная баба. -- Ш-што-о нам теперича, сиротам, с ей делать?..
V
Разошлась толпа и, словно пчелы в ульях, загудела по избам.
-- Что это дьячок читал вам? -- спрашивала молодая красивая бабенка своего угрюмого мужа.
-- А то и читал, что баб теперь, все равно как мужиков, будут в солдаты брить. Вот что!
-- Ну уж! Слова никогда нельзя сказать, сейчас лаять примется.
-- Тебе только дела-то, что лаять.
-- У тебя много по кабакам-то делов...
-- Ты у меня, сейчас умереть, замолчи лучше, баба! -- прикрикнул муж, и баба убралась за перегородку.
А другой мужик, молодой еще, рассказывал совсем иначе:
-- Вынес он ее, матушку, грамоту-то, а она большая такая да белая... Только я и вижу сейчас, что мне ее не изнять, взял да ушел. Онисья там, я с огорода слышал, в голос кричала: должно, что жалостно выходило.
-- Что же ты сам не послушал? -- укорил его большак-дед, ковырявший лапоть в переднем углу. -- Нам бы тогда сказал; а еще грамотный.
-- А не в догадку стало, -- закончил молодой, пробираясь на полати.
-- А это опять к тому подбираются, чтобы назад... По воле штоб... Слухи такие ходят... -- таинственно шептал в своей убогой каморке двум-трем мужикам отставной солдат. -- Беспременно фальшь какая-нибудь. Я видал в Питере настоящие газеты, -- те не такие. Эта ишь смурая какая-то, ровно бы свита старая.
-- Не такие те?
-- Не такие! Те так... просто... --И при этом солдат сделал какой-то поясняющий жест.
А на пчельнике, густо засаженном березками и липами, тоже шел тихий, едва слышный разговор -- и все про нее.
-- Говорят: по ночам будет шастать...
-- Я ее беспременно тогда расшибу, так-таки вдребезги и расхлопну, потому я их, ведьмов-то, не очень боюсь. Я как схвачу ее за язык-то, --длинные у них языки, красные, -- у меня не вот-то скоро вырвется...
Две бабы затесались к самому дьячку. Одна из них, подавая ему старинный пятак, говорила:
-- Продай, Архип Петрович, газетки мне на пятак!
-- На что тебе? -- спросил обрадованный было дьячок. -- Ведь ты грамоте не знаешь?
-- Я от живота... Сказывали, что с вином ее дюже будто бы хорошо от живота...
-- О, дура! -- ответил ей дьячок и потом обратился к другой: -- Тебе что?
-- А Лукашка сказал мне вчера: вот бы тебе к Архипу Петровичу, Марфа, сходить...
-- Зачем?
-- А ему, говорит, прислали энту, а в ей, солдат сказывал, все моря описаны...
-- Никаких тут морей не описано, -- осердился дьячок. -- И что тебе за охота пришла глядеть на них?
-- А как же, кормилец! Там мой Ефимушка стоит у моря-то. Онамедни он так в письме прописал: а стоим, говорит, мы, родимая матушка, у самого Черного моря.
-- О, дура! Ступай отсюда, и без вас мне до смерти тошно!.. Она у меня у самого вот где сидит, -- и при этом дьячок указал на свою собственную шею.
VI
Вечером, после сходки, господин исправляющий должность сельского учителя впал в сильную тоску по тому поводу, что как бы это ему половчее сочинить ответный рапорт палате. С этою целью он заранее распорядился насчет штофа и целого блюда соленых огурцов -- и принялся. Домашних ни души не осталось в горнице, потому что они, видя, как хозяин то и дело клюкает и все больше и больше впадает в тоску, до грозы разбрелись спать по дальним амбарам, по овинам, по ригам и гумнам.
Всю ночь горел огонь в дьячковой горнице, доселе обыкновенно засыпавшей вместе с приходом вечернего стада. Наконец, к утру уж, труженик прищуренными и слезящимися глазами разбирал на белейшем листе бумаги следующее:
"Еще исстари благопопечительное и благомудрое... но врагам нашим --супостатам никогда не восторжествовать над нами, потому что, во-первых, мы русские, во-вторых... в-третьих, уповая и надеясь, не постыдимся..."
-- Этак-то, пожалуй, не позвончей ли еще ихнего будет? -- сказал наконец сочинитель, самодовольно улыбаясь и награждая себя за свое бдение зараз двумя рюмками.
"А что касается до "Столичных ведомостей", то, при всем моем рвении, поселяне нашего прихода покупать их не согласились, ибо не просвещенны, потому я самолично отправил их на хранение, впредь до обратного востребования, в колокольный чулан, где они будут находиться в полной безопасности и чистоте, а то у меня ребят много, пожалуй изорвут как-нибудь или замарают. Имея честь донести о сем, повергаю себя к стопам ног ваших" и проч.
В то же время, как дьячок дописывал свою отповедь, один сосед-помещик во весь дух мчался на своих лошадях в уездный город с жалобой к благочинному на дьячка Вифаидского в тех смыслах, что якобы Вифаидский хотя за болезнью своего священника и состоит исправляющим должность сельского разгоняевского наставника, но в газете ничего не смыслит и что, по всем правам, ее следовало получать ему -- недорослю из дворян Ореховнику, что он, Ореховник, и повергает на благоусмотрение высшего начальства...
1865
