Допив чай, Митя попробовал было завести разговор насчет платы за квартиру, но Ольга Ивановна только руками на него замахала:
- Какая у меня квартира? Переночевали, и спасибо. Какая я теперь квартирная хозяйка? Я все равно не кочевник какой-нибудь на верблюде. Разбил в чистом поле шатер, а завтра и след простыл... Я, знаешь, даже рада, откровенно сказать, что ты мне попался. Все-таки чайку попили, поразговаривали... А то на мой характер самое ненавистное для самой себя обед варить, себе самой на стол накрывать... Фу!..
Через полчаса для Мити начался обычный рабочий день: солнечный, ветреный, пыльный и шумный.
Он снял несколько десятков улыбающихся лиц парней и девушек, тщательно записывая названия их специальностей и цифры показателей работы отдельных бригад. Знакомился с десятиклассниками, только что окончившими школы, и со старыми мастерами, лазал по строящимся этажам, где в вышине гудел речной ветер на солнечном припеке, а потом побывал на новом химическом заводе и еле поспел к моменту въезда первых жильцов в только что принятый комиссией дом в рабочем поселке.
Потом его узнали вчерашние знакомые и затащили на празднование новоселья, так что домой в Монтекарловский переулок он попал только в сумерках.
Хозяйка поджидала его, сидя за самоваром. Он выложил на стол сверток с вареньем и вафлями, второпях купленными в центре города. Ольга Ивановна отпихнула сверток на дальний конец стола и принялась ругать Митю, напоминая, что он не миллионер и нечего ему зря деньги на пустяки швырять.
Потом они мирно пили чай на терраске, и хозяйка после каждой ложки варенья с торжеством объявляла, что покупное против домашнего никуда не годится, и требовала, чтоб он соглашался.
Выпив два стакана крепкого чая, Митя похлопал себя по карманам и, пробормотав что-то насчет будто бы позабытых папирос, на минутку вышел в свою комнату. Там он зажег розовую лампу и поспешно отошел на два шага от стены, чтобы лучше видеть портрет девушки. Он чуть было не проговорил вслух: "Здравствуйте!" - такая она оказалась знакомая и милая, эта сероглазая, такая внимательно прихмуренная, чуть запнувшаяся на пороге улыбки...
Нехотя он вернулся на террасу и, покорно приняв третий, совершенно лишний для него стакан чаю как выкуп за право еще поразговаривать, задумчиво спросил:
- Вы бы рассказали мне что-нибудь про нее, Ольга Ивановна...
- Да ты это про кого? - изумилась хозяйка.
- Да про кого же еще? Про сестренку вашу. Чей портрет там висит. Что-нибудь про ее жизнь, а?
- Что это тебя заинтересовало? - спросила Ольга Ивановна...
- Не знаю, право. По лицу ее так и кажется, что ее ожидает впереди счастье...
- Удивительное дело, - сказала Ольга Ивановна, - ты снимки делаешь фотографические. А сам фантазер. А?
- А как же? Снимаешь вот всякие перемены, последние новости, а ведь интересно знать и то, как люди раньше жили на тех местах, где теперь жизнь строится. Я часто стараюсь себе представить, как эти люди жили. Год за годом. Что они думали, чего ждали... И как жизнь проходила... Вот ее, например.
Ольга Ивановна вздохнула:
- Ну, что тебе рассказать? Были мы с Морей на свете две сестренки. Отец погиб на водах, в сражении под этим самым Порт-Артуром, в первую японскую кампанию. И остались мы со слепой бабкой, в этом самом домике. Крыша над головой есть, а кушать нам совершенно нечего. И крыша не наша. У купца Молочаева в сундуке закладная на наш дом, и проценты надо платить чисто людоедские. И выходило нам обязательно погибать.
Бабка наша когда-то была золотошвейка и нас с Морей приучала понемногу к этому ремеслу. Сама-то она не то что вышивать - рубахи солдатские и то портить стала, не могла шов ровный выдерживать.
И в нашем безвыходном положении мы с Морей, девочками совсем маленькими, сели вышивать, и у нас получалось очень художественно, даже фигурки небольших зверей и узоры, все золотыми и цветными нитками. И стали мы аккуратно Молочаеву проценты выплачивать и себя с бабкой кормить. Но от этой работы, да еще при керосиновой лампе, по шестнадцать часов в сутки, у людей с годами понемногу начинают гаснуть глаза.
Вышиваешь хоботочек самый тончайший на каком-нибудь слонике величиной с муху или глазок на павлиньем перышке, а глаза тебе начинает заливать туман...
Я постарше была, у меня глаза выносливей оказались, а Моря совсем слепнуть стала. А проценты того Молочаева - купца - все никак не убавляются. Очень жулик был купец...
И вот в один очень даже не прекрасный день явился к нам Молочаев с тремя дворниками и пожелал нас совсем из дому выгнать за то, что мы ему задолжали. А нас с Морей двое на всем белом свете, и заступиться некому.
Сделался шум да слободке, и некоторые жители возмутились, стали сбиваться в кучи, не давать нас купцу в обиду. И тут на крики подошли матросы с буксира "Муравей" со своим машинистом.
Машинист увидел все это дело, и наши слезы, и узлы на мостовой, заскрипел зубами и кинул одного дворника в канаву, мордой в грязь. Товарищи его покидали в канаву купца с остальными дворниками и обещали вовсе убить, если себе опять что-нибудь позволят...
Вскорости началась революция, и все проценты свалились с нашей души, как каменная гора с плеч. Потом по Волге пошли бои, и пришли наши флотилии, и вдруг к нам в гости является тот самый машинист-механик. Достал с затонувшего на мели парохода общества "Кавказ и Меркурий" обгорелое пианино, вот это самое, что у нас стоит, и подарил Море. И стал ходить к Моречке, сидеть и молчать. И она своими глазками больными щурится, хотя видит его смутно, а тоже молчит и улыбается тихонько.
В конце концов они поженились, и некоторое время мы жили великолепно все втроем и даже купили зеркальный шкаф.
Никита этот, машинист, беззаветно Морю жалел, даже удивительно. Такой грубый человек, день-деньской сидит в своей грязной машине, все с матросами да бурлаками. И откуда в нем берется такое чувство?.. И спустя некоторые годы Моря родила девочку и сама при этом умерла от родов, а Никиша не имел в себе силы стерпеть это несчастье. Недолго протянул. И Лелечка, дочка ихняя, также сироткой осталась, как все равно мы с ее мамой.
В детдом союза речников я ее отдать отказалась. Я в ту пору на грузовой пристани в конторе работала. Так мы и продолжали с ней, с маленькой, жить вдвоем. Ананасов, шоколадов не видели, а сыты были, жили опрятно... Вот и дожили... врозь с Лелечкой третий год...
Ольга Ивановна замолчала, машинально протянула руку, взяла стакан и, подставив его под самоварный кран, начала наливать чай.
Все время, пока говорила Ольга Ивановна, Митя сосредоточенно старался представить себе лицо девушки с акварельного портрета, и наконец оно совсем у него слилось с рассказом о ее жизни, и ему стало грустно.
Они помолчали некоторое время, думая каждый о своем. Потом Митя, продолжая свои мысли, проговорил вслух:
- Да, удивительное дело: приедешь в какой-нибудь город, поживешь короткое время, сделаешь кучу фотографий, а уезжаешь - и думаешь, как мало все-таки узнал о жизни, о людях... Встал ко мне под аппарат человек, улыбнулся, сказал несколько слов и пошел дальше. А какая его судьба будет, что в нем самое главное и чем отличается он от всех других?.. Сие на самой моей светочувствительной пленке не отражается...
Ольга Ивановна его не слушала. Митя понял: разговор уже не склеить и, распрощавшись, ушел к себе в комнату. Там он сейчас же улегся поудобнее, так что и матрос с приветом из Порт-Артура, и невзрачная девочка, сложившая тонкие ручки на переднике с карманами, и акварельный портрет были у него прямо перед глазами.
"Так вот у этого окошечка, значит, ты сидела, - говорил себе Митя, вышивая павлиньи перышки, когда туманились и слепли уже эти твои бедные серые глаза, потом разбирала неумелыми пальцами "Лунную сонату", что до сих пор лежит рядом с брошенными тут кем-то грубыми рукавицами. И здесь плакал в одиночестве по ночам машинист закопченного волжского буксира, твой Никиша, после твоей смерти..." С нежной грустью он смотрел и смотрел на портрет и все думал: ах эти старые портреты девушек, которые давно уже состарились, умерли!.. И тебя давно нет на свете, и все-таки ты вот глядишь на меня из потускневшей рамочки, и готовая возникнуть улыбка чуть приоткрывает тугие, влажные губы, точно ты вот-вот готова вскрикнуть от радости, нетерпеливо вглядываясь удивленными серыми глазами в твое давным-давно миновавшее будущее.
Кто знает, сколько никем не востребованной силы, любви и таланта перекипало, растрачивалось зря в домишках этих слободских переулков? Какие порывы к широкому вольному свету, какая жажда лучшей жизни, какие душевные богатства бесследно гасли в темных посадских тупиках под гиканье пьяных купцов в монтекарлах?..
О каких красивых, великолепных людях мы так ничего и не узнаем никогда? Даже того немногого, о чем я только догадываюсь, наслушавшись болтовни твоей старушки сестренки, глядя на твой портрет, милая ты, сероглазая!..
