Перед свалкой, чтобы передний ее край не смыкался с нашими травяными улицами, оставлена достаточная пустая земля. За ней, в самом начале свалочной дороги солдат и стоит. И никто проверять его сегодня не будет. К лейтенанту баба приехала, и они до вечера ушли в Парк культуры и отдыха имени Дзержинского на каруселях кататься. Сержанта тоже нет. Сержант в сарае с матчастью ухо себе об гвоздь оторвал. Теперь ему в госпитале ухо это пришивают. Как все равно подворотничок, что ли?
У солдата есть бинокль, винтовка Мосина, в ней полный государственный магазин, а еще припрятан лишний собственный патрон.
Кроме того, что ему охота жрать, ему еще охота бабу. И хотя считается, что солдат дырку найдет, у нашего это никак не выходит. Но баба скоро приедет. Правда, не к нему, а к его дружку. Невеста. Правда, дружка перевели отсюда куда-то в С ы к в т ы к в к а р, и он сказал: "На кой она мне, и писем ей слать не буду! Найду там пермячку болотную с Помоздина!", а ему ее адрес оставил. Вот часовой и переписывается с чужой невестой, прикидываясь, что в интересах боевой готовности приходится менять почерк. А сейчас ее вызвал, и она скоро на свои деньги из деревни приедет, сала привезет, а он сразу сообщит, что суженого перевели, и задует ей.
А еще ему ужас как охота стрельнуть. А еще он целый день наводит бинокль на то место, где в прошлый наряд разглядел, как тетка присела. В той стороне из неведомых краев в здешние идет дорога, и всякие странницы, подходя после долгого пешего хода к тамошним кустам, заворачивают за них, ставят бидон или котомку, или еще какую-нибудь бабью ношу, закидывают юбки на спину и, вертя головой, чтоб никого не оказалось, усаживаются. С дороги их точно не видно. Но он-то не с дороги глядит, а сзади и сбоку.
Правда, сегодня никто там не прошла - только воробьи летают. Да и бинокль плохо берет - пыльно от ветра, какой на дороге поднялся. Гроза вроде собирается.
Вот он цельный день ничего не делает, только прицеливается в свалочных птиц, потому что не меньше, чем штефкать, ему, как сказано, ужасно охота выстрелить. Хоть он и красноармеец, но стрелял один только раз. Под Калиниградом, когда в армию пришел. В аиста. И сразу попал. Они с корешем этому подохшему аисту лопаткой голову от шеи отрубили, а потом сварили туловище и съели. Объелись прямо.
После того раза у него все мысли во что-нибудь попасть. Как казанкинскому жителю к Нинке подлечь. И патрон у него для этого имеется. Старый, правда. Позеленелый весь. Тут вот, возле стенки закопан...
Пуля закопанного этого боеприпаса пребывает в долгом патронном плену с того самого момента, когда ею заткнули гильзу и плотно обжали. Было это, вроде бы, еще до финской кампании, так что патрон (а значит, и пуля) находятся без дела уже долго-долго.
Патрон - ладно, но пуля, вся такая литая, целеустремленная и, - как человек для счастья или птица, созданная для полета, - сидя долгие годы в чертовой гильзе, собачилась с пыльным чумазым порохом - неприглядной субстанцией позади себя, от которой ее высвобождение и желанный полет зависели. "Эх ты, эфемерида! - подъедал ее униженный своей неконкретностью сыпучий псих, изобретенный косоглазыми китайцами (ему предстояло в маленькой тесноте вспыхнуть - и всё, причем вдобавок зависеть от капсюля), - а я вот возьму и не вспыхну! Во-первых, еще неизвестно сработает ли эта сволочь капсюль. Во-вторых, я, может, отсырел с годами! В-третьих, не исключено, что какой-нибудь оглоед захочет нами застрелиться, тогда тебе вообще лететь не надо будет!"
Словом, действовал он ей на нервы ужасно. И так изо дня в день, изо дня в день...
Казанкинский житель, между тем, перестает глядеть вдаль и переставляет глаза на поближе, и они снова видят подоконный прутяной куст в реденьких майских маркизетовых листиках, причем на одном пруте весь в соплях любви повис гандон. Это означает, что верхний сосед, шпалопропитчик Кешка, ночью на свою бабу залезал. Надо будет с ними поговорить, чтобы сперва думали, а потом выбрасывали...
Сама собой получившаяся в мыслях тема понуждает казанкинского жителя оглянуться на оттоманку, где спит мягкая и выпуклая его Нинка. Оказывается, отдыхает она теперь отворотясь. На боку. Одним большим бугром. Посапывает.
С ночи казанкинский житель ничего в окно не выбрасывал, потому что жена пришла под самое утро и сразу завалилась спать. И лучше ей сейчас не предлагаться, хотя отчего же нет? Казанкинский житель - мужчина мясистый, и у них с женой веселое дело получается - куда тебе! А тут и денек замечательный! Теплый! Жаркий, даже и душный, и спит она по-бабьи тепло и сытно. Так что сейчас бы самое оно. Но лучше не стоит. Обязательно выждать надо, потому что приходит она с Москвы Сортировочной - на ногах прямо не стоит. Хоть Нинка и стрелочник подгорочного хозяйства, но могла бы работать даже сцепщицей, потому что посильней любого мужчины. А диспетчер - паскуда такая, - ее как на побегушках гоняет. Всю ночь прожектора светят, и голос п о р а д и у взад-назад, взад-назад распоряжается. Давай, деревня, по стрелкам летай! По всему кусту! И по соседнему тоже - там стрелочник на бюлетне. И на горке и по путям!
И так норовит ей назначить стрелку, что тут перевел - эй ногой не попадися! - бежи на другую, а потом обратно назад. А вагоны накатываются, накатываются. А эта сука городская в р а д и у о р е т : "сорок два тридцать два на шастую, на шастую!" Нинка бегом на шестую, а та п о р а д и у снова: "Почему не переводите? - Это чтоб сцепщики Нинку материли. - Чего не сцепляете?" Ну, чего мы, падла, не сцепляем - все же сцеплено? У сцепщиков руки отваливаются, ноги в валенках, как ребенки, плачут. А паскуда эта Нинку терпеть не может. Паскуда она и есть паскуда. Драная вся какая-то, губы красит, шляпу носит. Мадам фру-фру, твою мать! А может подлечь? А? Лето ведь почти. В трусах уже стоишь, напряженный такой...
Он с досады стукает кулаком в ладонь и снова поворачивается к окну. Вот идет заунывный человек, Изя Клест. Еврей он. С банкой. Значит, за керосином. Через Казанку насквозь идет. Похоже, второпях одевался, потому что одно галифе в носок засунуто, а другое - нет. А Изька всегда с обоими в носки засунутыми ходит, чтоб резинки не применять.
- Эй, Изьк! Одна порка ворует, другая сторожит! - благодушно окликает знакомца казанкинский житель.
Еврей Изька поворачивает свое заунывное лицо, и заунывно улыбается. Потом ставит авоську с банкой наземь и засовывает галифе в носок.
- Куда идешь? - интересуется казанкинский житель.
- За кирисином, - чтобы не откровенничать насчет провансали, подвирает Изька.
- А-а! Дело! Дрова-то получил? Ага. Ну давай. Будь здоровенький.
Изька обеспечился дровами с какой-то преступной полуторки. Правда, сырыми, но березовыми. Теперь вот надо позвать порубить их. А ордер отдал двоюродному брату. Однако казанкинскому человеку, у которого бы он получил полтора куба еловых, открываться не стал и заунывно поспешает дальше.
- Эй, тетк, из-под пятницы суббота вылезает! - подмечает казанкинский житель новую возможность дать указания. Это из сортира вышла баба, и подол у ней с одного боку не съехавши. Во! Сразу сдернула. Хорошее дело! Застеснялась.
А кулема, несмотря на его перекрикивания с заоконным миром, спит и спит. Кулема она потому, что приехала из Тверской, где у них это слово употребляют. А подалась она в Москву, потому что голод в ихней деревне был неописуемый. Ну конечно, не такой как сейчас тут в Москве - вона все ждут не дождутся, когда наконец свекольная ботва пойдет, а сам он с Нинкой на горошницу перешли.
Она ему рассказывала, как батя собрал семью и распорядился: "Вот что, семья и дети. Дело плохо. Последний э т о т без соли доедаем. Уходим кто куда. Во всевозможные места отечества". Хорошо. Она в Москву и поехала.
Нинка у него толковая. Как приехала, сразу увидала, что евреи сытней остальных живут. "Я ведь, как приехала, - открылась она, - так стала ходить за дитем у евреев. Думаю, отчего же это они сытней живут? А потом гляжу батюшки! У них же вот что: у них же еды в два раза больше. У них же хитрость применяется. Они в блюда сперва моченый, а потом толченый хлеб кладут. Сперва моченого насуют, а потом толченого".
Хорошо. Нинка и переняла. Селедку купит - измельчит и хлеба туда натолкает. Тируны замешает - хлеба туда. И питания намного больше.
А вообще-то они с утра едят горошницу из гороха. В уральских местах, откуда происходит казанкинский житель, ее сроду ели. Вот он и сварил к Нинкиному приходу с ночной, чтобы на гланды было что кинуть. Она поела и спать.
Трудовая она, конечно, у него. Да только на здоровье стала жаловаться. Жалуется и жалуется: волосы, говорит, болят. Хорошо. Как они болят-то? А не знаю, болят и все. И сейчас вот чего-то разоспалась. И все на боку, не переворачивается. На боку-то самое оно. Может, подлечь все ж-таки? Притвориться, что сразу уже лежал. Не поверит. Задом спихнет. До чего же она вся буграми! Возьму вот сзади и подлягу. Мол, я к тебе на сцепку, Нинок, паровоз к дрезине цеплять! Да только она рявкнуть может. "Ты че не наприцеплялся в середу!" А что в середу? В середу - спереду. А сегодня пятница. И так уже в трусах стою. Во что делается...
