4
Далее вы увидите ее (если цензор не усмотрит в последующих кадрах оскорбления религиозных чувств) в медвяном полумраке набитой людьми русской церкви - она самозабвенно рыдает, стоя на коленях бок о бок с женой (или вдовой? - уж ей-то это точно известно) генерала, чье похищение так четко организовал ее муж и так ловко осуществили безымянные молодцы-профессионалы, которых подослал в Париж Хозяин.
Увидите вы ее и в другой обстановке еще два или три года спустя, она поет в апартемане на рю Жорж Санд, окруженная восхищенными гостями, как вдруг - обратите внимание! - веки у нее приспускаются, гаснет улыбка на поющих губах: это появился ее муж, его задержали последние приготовления в связи с одним делом, и теперь он тихо входит, жестом мягкого укора усаживает на место седовласого полковника, вздумавшего было уступить ему свой стул а жена машинально допевает в десятитысячный раз все ту же песню, а сама щурится (она близорука, как Анна Каренина), высматривая определенный знак, и когда она уже утонула, а его расписные челны уплыли, и предательские круги на реке Волге, что в графстве Самара, расходятся и теряются в беспросветной вечности (ибо то была последняя в ее жизни песня), он подходит к ней и говорит громко, так что слышно сквозь рукоплескания: "Маша, завтра дерево будет срублено".
Эти слова насчет дерева - единственное яркое пятно, какое он себе позволил во всей своей серо-голубиной карьере. И мы простим ему такую невыдержанность, если вспомним, что речь идет о последнем генерале, преграждавшем ему дорогу, и что завтрашняя рубка должна автоматически привести к его, Голубкова, избранию. В то время его друзьям служила предметом безобидных шуток (русский юмор - птица малая и довольствуется крохой) ссора этих двух больших детей из-за развесистого старого дерева, которое она капризно требовала свалить как затеняющее ей окно на загородной вилле, а он говорил, что это ее самый многолетний поклонник (вот остроумно-то!) и потому заслуживает снисхождения. Заметьте, как вон та толстая дама в горностаевом палантине игриво упрекает храброго генерала Голубкова за столь скорую капитуляцию и как Славская, сияя, заключает его в свои холодные, словно студень, объятия.
На следующий день, ближе к вечеру, генерал Голубков сопровождает жену к портнихе, терпеливо ждет там, читая "Пари суар", а потом она посылает его домой - привезти платье, которое она хотела расставить, но забыла захватить. Через подходящие промежутки времени она правдоподобно изображает, будто звонит ему домой, и по телефону бурно руководит поисками. Армянка-закройщица с мастерицей, молоденькой княжной Тумановой, от души потешаются в соседнем помещении над ее богатым арсеналом деревенских ругательств (которыми она дополняет роль, когда исчерпана творческая фантазия). Это шитое белыми нитками алиби не было предназначено для латания прорех задним числом - ибо никаких прорех возникнуть не могло,- просто надо было дать человеку, которого заведомо никому не придет в голову подозревать, возможность отчитаться как положено в своем местопребывании, когда начнут выяснять, кто последним видел генерала Федченко. Наконец перерыты все воображаемые шкафы, генерал Голубков у всех на глазах возвращается с искомым платьем (которое, конечно, загодя было положено в машину). И снова погружается в чтение газеты, а его жена продолжает примерку.
5
Тридцати пяти минут, что он отсутствовал, хватило с лихвой. Когда она начала игру с выключенным телефоном, он уже подобрал генерала Федченко на условленном безлюдном углу и повез на вымышленную конспиративную встречу, представленную таким образом, что таинственность оказывалась естественной, а присутствия требовал долг. Через несколько минут Голубков затормозил, и оба вышли. "Улица не та",- заметил генерал Федченко. "Верно, ответил генерал Голубков,- но здесь удобнее оставить машину. У входа в кафе лучше не парковаться. А тут две минуты ходу напрямик по этому переулку". "Хорошо, идемте",- согласился старый генерал и прокашлялся.
В том квартале Парижа улицы носят имена философов, и переулку, которым идут два генерала, некий начитанный отец города дал название - рю Пьер Лабим. Переулок потихоньку забирает в сторону, мимо темного собора, мимо строительных лесов, и приводит нас туда, где стоят какие-то сомнительные особняки с заколоченными окнами, каждый сам по себе позади ограды, за которую цепляются умирающие кленовые листья по пути от голой ветки до мокрого тротуара. Слева тянется длинная стена, на ней сквозь серую штукатурку здесь и там проглядывают кроссворды кирпичной кладки; и еще в этой стене имеется маленькая зеленая дверь.
Поравнявшись с дверцей, генерал Голубков достает свой заслуженный боевой портсигар и останавливается, чтобы прикурить. Генерал Федченко, сам некурящий, как человек вежливый тоже останавливается. Порывистый ветер шелестит сумерками и задувает первую спичку. "Я все же думаю,- говорит генерал Федченко, продолжая давешний не очень важный разговор,- я все же думаю (чтобы не стоять молча у зеленой дверцы), раз отец Федор желает оплачивать эти квартиры из своих средств, мы, по крайней мере, могли бы взять на себя отопление". Вторая спичка тоже гаснет. Наконец, растаяла в отдалении спина случайного прохожего. Генерал Голубков громко чертыхается, проклиная ветер, и так как это - условный сигнал, зеленая дверца открывается и три пары рук в одно мгновенье уволакивают старика с глаз долой. Дверца захлопывается. Генерал Голубков, раскурив сигарету, уходит туда, откуда пришел.
Старика с тех пор никто больше не видел. Тихие иностранцы, снимавшие некий тихий дом сроком на один месяц, были всего лишь безобидные голландцы или датчане. И вообще это все - обман зрения. Нет там зеленой дверцы, а только серая, да и та никакими силами не открывается. Я пересмотрел превосходные энциклопедии: не было такого философа - Пьер Лабим.
Но я видел жабу у нее в глазах. Существует русская пословица: "Всего двое и есть - смерть да совесть". Что трогательно в человеке, это - что можно иногда не ведая поступить хорошо, но всегда сознаешь, если поступаешь дурно. Один страшный злодей, у которого жена была еще пущей злодейкой, признался мне, когда я был священником: больше всего его мучил тайный стыд, что стыдно спросить у жены, может, она в глубине души презирает его или тайно подозревает, что, может, он в глубине души презирает ее. Поэтому я хорошо знаю, какие лица были у генерала Голубкова и его супруги, когда они наконец остались наедине.
6
Впрочем, ненадолго. Часов в десять вечера генерал Р. уведомил генерала Л., секретаря СБВ, что госпожа Федченко крайне обеспокоена непонятным отсутствием мужа. Только тут генерал Л. вспомнил, что в обед их председатель сказал ему без особого нажима (такая у старика была манера), что вечером у него дело в городе и если к восьми он не вернется, пусть генерал Л. прочтет записку, которая лежит в среднем ящике председательского стола. Два генерала со всех ног бросились в помещение Союза, потом обратно за ключом, так как генерал Л. его забыл захватить, и снова в помещение Союза, где наконец достали записку. Там было написано: "Не могу избавиться от странного чувства, за которое потом мне будет, наверно, стыдно. На 5.30 у меня назначена, встреча в кафе, дом № 45, рю Декарт. Там я должен увидеться с осведомителем противной стороны. Я подозреваю ловушку. Все устроено генералом Голубковым, и он везет мены в своем автомобиле".
Что сказал генерал Л. и что ответил генерал Р., я опускаю. По-видимому, оба соображали довольно медленно, потому что потратили еще 3 какое-то время на маловразумительный телефонный разговор с негодующим владельцем кафе. Была уже почти полночь, когда Славская, в цветастом халате и якобы спросонья, отперла им дверь. Ей не хотелось бы тревожить мужа - по ее словам, он уже спал. А в чем, она поинтересовалась, дело? Не случилось ли чего с генералом Федченко? "Он исчез",- ответил честный генерал Л. "Ах!" - произнесла Славская и грохнулась в глубоком обмороке, чуть ли не переломав в гостиной мебель. Все-таки сцена потеряла в ее лице не так много, как полагало большинство ее поклонников.
Двое генералов сумели сдержаться и не рассказать генералу Голубкову про записку, и он, отправляясь с ними в помещение СБВ, думал, что его просто позвали обсудить, следует ли сразу обратиться в полицию или сначала спросить совета у восьмидесятивосьмилетнего адмирала Громобоева, который почему-то почитался царем Соломоном Союза.
- Как это надо понимать? - спросил генерал Л., протянув Голубкову разоблачительную бумагу.- Вот, прошу ознакомиться,
Голубков ознакомился - и сразу понял, что все пропало. Не будем заглядывать в бездну охвативших его чувств. Он возвратил записку и пожал худыми плечами.
- Если это действительно писано генералом - а похоже, надо признать, что почерк его,- мне остается только выдвинуть предположение, что кто-то действовал, приняв мое обличье. У меня есть, однако, основания надеяться, что я смогу оправдаться перед адмиралом Громобоевым. Предлагаю немедленно отправиться к нему.
